Шпандау: Тайный дневник - Альберт Шпеер

Я застыл. Торак был до известной степени «моим» скульптором, который часто делал эскизы статуй и барельефов Для моих зданий, а в прошлом году изваял группу фигур Для немецкого павильона на Всемирной выставке в Париже. По словам Вагнера, такой человек не имеет права оформлять великие строения для территории партийных съездов в Нюрнберге, которые на многие века станут объектом восхищения и преклонения. Я был уверен, что теперь Торак для меня потерян. Если бы он занимал какую-нибудь должность в партии, Гитлер в ту же секунду его уволил. Но в этом случае Гитлер пренебрежительно ответил: «Ну вы же знаете, я не принимаю всерьез подобную чепуху. Нельзя оценивать художников по их политическим взглядам. Они занимаются творчеством, и воображение лишает их способности мыслить реалистически. Пусть Торак остается. Люди искусства простодушны. Сегодня они подписывают одно, завтра — другое; они подписывают, даже не глядя, если им кажется, что это во благо».

28 ноября 1954 года. Хотел сделать что-нибудь приятное Тони Влаеру и сегодня нарисовал для него главную трибуну Цеппелинфельда в Нюрнберге. В знак благодарности он рассказал, какое сильное впечатление это здание недавно произвело на него. И хотя я решительно попрощался с миром, который олицетворяет эта территория партийных съездов, я чувствую странную радость от того, что Цеппелинфельд еще не уничтожили.

Меня до сих пор это волнует!

После окончания съезда партии в 1938 году Гитлер вызвал меня на совещание. Он подробно рассматривал события прошедшей недели, раздавая награды и наказания. «Некоторые действия наконец обрели окончательную форму, — объявил он. — Я говорю о демонстрации гитлерюгенда, параде Имперской службы труда и ночном выступлении партийных чиновников на Цеппелинфельде. Панихида по солдатам СА и СС на Арене Луитпольда тоже прошла на высоком уровне. Мы должны придерживаться твердого порядка проведения таких мероприятий, чтобы, пока я жив, они стали неизменными ритуалами. Это означает, что потом никто не сможет их испортить. Я боюсь, что мои преемники будут испытывать тягу к нововведениям. Возможно, будущие лидеры рейха не смогут добиться тех же результатов, что я, но эта структура обеспечит им поддержку и власть».

До этого момента я воспринимал фразу «Das Tausendjahrige Reich» — «Тысячелетний рейх» — как исключительно риторическую фигуру речи, стремление увековечить себя, оставить нечто значительное после своей смерти. Но увидев, как Гитлер буквально канонизирует ритуал подобным образом, я впервые осознал, что все эти формирования, шествия, посвящения были частью хорошо продуманной пропаганды. Теперь я до конца понял, что для Гитлера они были сродни церемонии основания церкви. За два года до этого, к примеру, когда он обдумывал порядок проведения панихиды по погибшим 9 ноября в Мюнхене, он открыто использовал в официальном документе псевдорелигиозный термин «паломничество национал-социалистов».

Я до сих пор помню свое удивление от того, что все это действовало и на самого Гитлера. Он стал сдерживать себя ради «обряда» и в Нюрнберге больше не демонстрировал свои ораторские способности в полную силу. Вместо этого он стал выдвигать на первый план архитектуру и концентрацию толпы, так что грандиозный антураж церемонии заменил, так сказать, саму церемонию. Я был удивлен, наверное, потому, что не мог совместить эту на вид сдержанную скромность с его претензией на величие. Теперь мне кажется, что он умышленно уступил статус прославленного народного героя ради того, чтобы обрести великое звание основателя религии.

30 ноября 1954 года. Воспоминания нахлынули сплошным потоком. Сегодня я долго думал над вопросом, почему Гитлер именно меня выбрал своим архитектором и именно мне доверил строительство своих святынь. С точки зрения происхождения и образования, напыщенный и кичливый мир Гитлера был чужим для меня. Он сам намекал, что ему нужен молодой талантливый архитектор, еще не испорченный посторонним влиянием, из которого он вылепит то, что захочет, tabula rasa. Вероятно, я подходил под эти критерии.

Сегодня по камерам ходил с проверкой британский комендант Берлина. Что-то готовится! В конце октября здесь побывал американский комендант, хотя это был не американский месяц, а две недели назад мы принимали советских высокопоставленных посетителей.

Гесс отгородился от генерала стеной возмущенного молчания. Ширах, желая произвести хорошее впечатление, поклонился со словами: «Благодарю за визит». Функ поблагодарил генерала за то, что тот навестил его в госпитале. Дёниц подал прошение о проведении операции на мочевом пузыре. В моей камере генерал ограничился парой сочувственных слов по поводу моего колена. Редер пожаловался На полковника Катхилла, который почти два года назад объявил об улучшении условий, в частности, обещал разрешить встречи с адвокатами и переписку с друзьями. Обещания до сих пор не выполнены.

1 декабря 1954 года. Сегодня Катхилл явился в камеру к Редеру и сердито сообщил:

— Генерал рассмотрел ваши жалобы и признал их необоснованными.

В знак протеста Редер отказался встать.

— И все равно я прав, — заявил он.

Катхилл в бешенстве развернулся на каблуках.

— Возмутительно, возмутительно!

Вечером американский директор сообщил Редеру, что по решению четырех директоров ему выносится предупреждение за сфабрикованную ложь. Но Редер, не обращая внимания, снова повторил:

— И все равно я прав!

Вообще-то я тоже присутствовал, когда нам давали эти обещания.

Хотя я стараюсь держаться в стороне от всего этого, меня огорчает их обращение с Редером, его отчитывают, как нашкодившего школьника. Если они не желают уважать его воинское звание, могли бы по крайней мере проявить уважение к старости — ведь он на несколько десятков лет старше их.

9 декабря 1954 года. Слабость и озноб. Кашляю кровью. Молодой лейтенант медицинской службы утверждает, что у меня бронхит. Без всякого осмотра он прописал две таблетки аспирина каждые два часа.

Прошлой ночью я внезапно стал задыхаться. И одновременно появилась острая боль в груди. Я сел в кровати; неприветливый русский включал свет каждые десять минут, как будто больной с температурой представлял повышенную опасность побега. Кроме этого, он ничего не сделал.

10 декабря 1954 года. Сегодня я сам простучал свою грудь. Те же глухие звуки я слышал десять лет назад. Неужели снова инфаркт легкого? Моя кровавая мокрота наконец встревожила лейтенанта, и он тоже простукивает мою грудь. Хотя он отмечает слабые глухие звуки, он настаивает на своем диагнозе — бронхите. У меня нет сил, будь что будет. Я не испытываю страха, почти не чувствую раздражения; скорее что-то похожее на облегчение.