Западня для леших - Иван Алексеев

Кирилл, тяжело ступая, сгорбившись, будто на него взвалили тяжелую ношу, вернулся в избу, вызвал пятерых своих людей. Троим приказал находиться в избе в полной боевой готовности и по его команде скрутить всякого, хоть самого архангела Гавриила. Впрочем, особникам можно было бы этого не говорить, специфика их службы как раз и заключалась в беспрекословном и немедленном выполнении любого, даже самого, казалось бы, странного приказа своего начальства. Одного из пятерки он послал за Желтком, велел пригласить его для дальнейших расспросов о вчерашнем происшествии. Пятым был как раз Чебак, тот самый особник, который сообщил вчера о «ворье» и «чуме».

– Где этот мужичонка с рынка, который якобы нашего дружинника, других бойцов в кабак заманивающего, видел? – обратился к нему дьякон.

– Да здесь, у нас, под замком.

– Отведи его в соседнюю комнату, пущай он через глазок дверной поглядит, может, опознает кого из присутствующих.

Вскоре в избу вошел Желток, бесцветным голосом доложил о прибытии, сел на указанное ему место: на скамью напротив двери во внутренние помещения, как раз напротив потайного дверного глазка. Его лицо было бледным, осунувшимся, взгляд тусклым и каким-то безжизненным.

Кирилл начал задавать ему уточняющие вопросы по вчерашней гибели бойцов его десятка. Вскоре пришел Дымок и по знаку Кирилла сел рядом с Желтком. Дьякон глубоко вздохнул, велел пригласить десятника, бывшего вчера дежурным по усадьбе, и тоже усадил его на скамью рядом с Желтком, затем повернулся к Чебаку, молча посмотрел ему в глаза. Тот понимающе кивнул едва заметно и прошел во внутренние помещения, плотно закрыв за собой дверь.

– А теперь, брат Желток, расскажи мне о том, что ты делал в усадьбе после возвращения с рынка, – задал неожиданный вопрос Кирилл.

Желток, утративший всю свою природную веселость, по-прежнему без эмоций, как будто находясь под воздействием неких снадобий, после небольшой паузы тихо и неуверенно ответил, что он плохо помнит конец вчерашнего дня. Вероятно, бродил где-то в саду, вдали от людских глаз.

Кирилл вопросительно посмотрел на дежурного. Тот пожал плечами и подтвердил, что десятника Желтка он вчера вечером действительно не видел, во всяком случае, за ворота десятник не выходил.

Тот факт, что Желток не проходил за ворота на глазах у часовых, ни о чем, конечно же, не говорил, поскольку ограда усадьбы, даже бдительно осматриваемая караулом по периметру, – не препятствие для лешего. Он мог незаметно уйти и вернуться в усадьбу так, что малочисленный в связи со вчерашними событиями караул его не заметил.

В то время как Кирилл задавал эти вопросы, Чебак вывел из арестантской комнаты, хотя и предназначавшейся для содержания под замком подозрительных «гостей», но, впрочем, мало похожей на темницу, выспавшегося и объевшегося щедрым угощением мужичонку с рынка, подвел его к закрытой двери, велел заглянуть в глазок.

– Ну что, православный, узнаешь кого-либо из трех дружинников, на скамье сидящих? – шепотом спросил особник.

– Да как же не узнать, благодетель? Вот тот вон, рыжий, про ворье и чуму вчерась говорил да ваших людей в кабак зазывал!

Чебак поблагодарил мужичонку, сунул ему в ладонь алтын, велел держать язык за зубами и, в сопровождении дежурного особника, отправил восвояси из усадьбы. Затем на клочке пергамента Чебак вывел грифелем два слова, вошел в совещательную палату спокойно, с непроницаемым лицом и показал пергамент на раскрытой ладони Кириллу.

Дьякон кивнул и обратился к дежурившему вчера десятнику:

– Иди, боец, отдыхай. Извини, что потревожили.

И сделал незаметный знак трем находившимся в палате особникам. Те не спеша поднялись со своих мест, будто бы сопровождая выходившего или собираясь последовать за ним, но внезапно молниеносно обступили Желтка с боков и сзади, изготовились пресечь его любую попытку к прорыву.

Дымок, уже готовый к такому развороту событий, молча отошел в сторону.

– Желток, – произнес дьякон глухим, чуть дрогнувшим голосом. – Ты взят под стражу по подозрению в тяжком преступлении. Сдай оружие и не усугубляй вину свою сопротивлением!

Желток, двигаясь как во сне, снял оружие и амуницию, передал обступившим его особникам, безучастно перенес тщательный обыск, позволил стянуть себе руки за спиной сыромятным ремнем и, повесив голову, едва передвигая ноги, проследовал за своими конвоирами в ту самую камеру, где только что провел самые счастливые часы своей жизни мужичонка с рынка, впервые наевшийся досыта.

– Отец дьякон, но ведь это же ужасно! – с каким-то детским отчаянием в голосе воскликнул Дымок, оставшись наедине с Кириллом.

Казалось, молодой сотник, уже успевший на своем коротком веку пройти через десятки кровавых битв и тяжелейших походов, вот-вот готов, не стесняясь, расплакаться на глазах у начальника особой сотни.

– Держись, Дымок! – сурово ответил Кирилл. – Мы вынуждены действовать по обстоятельствам, врагом коварным и сильным нам навязываемым. Сейчас настал, пожалуй, самый тяжелый момент. У медиков аглицких это называется кризисом: после него или выздоравливают окончательно, либо умирают насовсем. Сейчас мы все еще пока отбиваемся вслепую, но надобно зубы сжать и самим в атаку пойти. Как – пока не знаю, думать буду. Самое поганое, что от Фрола никаких вестей нет. Крепко я на него надеюсь, ибо это лучший из лучших особников наших. На риск огромный мы пошли, его одного, без подстраховки, на ключевую операцию послав. Но выхода иного не было. Видишь, как Малюта на своем поле пересиливает нас, потери страшные несем, и не только убитыми! – Дьякон не выдержал, дал волю нахлынувшим эмоциям, стукнул в отчаянии кулаком по столу.

Затем, устыдившись своей слабости, встал, отвернулся, отошел к окну, чтобы Дымок не видел его лица. Он уже хотел было попросить сотника удалиться, оставить его одного, дать возможность часок подумать, осмыслить ситуацию и выработать план срочных действий, как увидел сквозь венецианское стекло в хмуром сумраке едва зародившегося утра особника в черном берете, мчавшегося со всех ног по направлению к избе. Очевидно, произошло нечто чрезвычайное, о чем боец спешил доложить своему начальнику. От нехорошего предчувствия сердце дьякона замерло на мгновение, и он ощутил в груди, слева, неведомую прежде резкую боль.

«Неужели Фрол погиб, не справился? Тогда – конец, позорный провал всего похода! А тут еще и случай небывалый: предатель – вольный или невольный – в рядах наших собственных», – с холодным отчаянием подумал Кирилл, и впервые в жизни ему стало страшно, но не за себя, а за загубленное дело, за то, что он и его бойцы, призванные радеть за Русь-матушку, из поколенья в поколенье самоотверженно и умело выполнявшие это предназначение, не сумели предотвратить беду, уберечь драгоценнейшее достояние народное.