Море, море - Айрис Мердок

Я уставился на него:

– Ничего ты не знаешь. Ты что, видел, как это произошло?

– Нет, но…

– Или кто-нибудь другой видел?

– Нет…

– Так откуда ты можешь знать?

– А вот знаю. Прошу тебя, Чарльз, поверь мне. Неужели ты не можешь мне поверить? Только не спрашивай ничего. Поверь мне на слово, Бен не виноват.

Мы сверлили друг друга взглядом. Проникновенный тон Джеймса, его глаза, его напряженное лицо заронили во мне сомнения. Но поверить ему я не мог. Как он мог узнать такую вещь? Разве только… разве только он сам меня столкнул? Что кроется за этой маской индейца? Всегда и во всем мы были соперниками, причем я – более удачливым. Детская ненависть, как и детская любовь, может длиться всю жизнь. А Джеймс – чудак, странный человек со странным складом ума. Он избрал беспощадную профессию. Мне вспомнилось, как уважительно он отзывался о Бене. Может, он попробовал меня убить просто потому, что догадался, что я понял, что он – тайный агент и должен вернуться в Тибет? Я сжал руками виски.

Однако сказал я другое:

– Послушай, Джеймс, и перестань говорить жалкие слова. Бен мало того что пытался убить меня. Он убил Титуса.

– О господи, – вздохнул Джеймс и отвернулся, словно потерял последнюю надежду, а потом сказал: – Как ты докажешь, что он убил Титуса? Ты это видел?

– Нет, но это ясно как день. Никто не заинтересовался этим ударом по голове. Плавал Титус отлично. А после того как Бен пытался убить меня…

– Да, вот оно, твое доказательство, но я-то знаю, что этого не было.

– Джеймс, не можешь ты это знать! Я понимаю этого человека и силу его ненависти. Тебе было просто интересно встретить однополчанина. Я же вижу в нем человека, обученного убивать и снедаемого, прямо-таки одержимого ревнивой злобой, которая, между прочим, родилась не вчера. А я знаю, что такое ревнивая злоба.

– Вот этого я и боюсь, – сказал Джеймс, – твоей злобы. Ну чем мне поклясться, чтоб ты поверил? Клянусь тебе нашим детством, памятью наших родителей, нашим родством: Бен не виноват. Умоляю тебя, прими это как факт и больше ничего не спрашивай. Забудь об этом. Поедем в Лондон, подальше отсюда.

– Как я могу это «принять»? Я заметил, ты утверждаешь, что это не Бен, но не то, что я все это выдумал! А ты сам принял бы как факт, что некий неизвестный пытался тебя убить? И ты не можешь знать наверняка, что это был не Бен. Разве что это был ты.

– Нет, не я, – сказал Джеймс, нахмурясь. – Не болтай чепуху.

Даже смешно, какое я почувствовал облегчение. Неужели я успел всерьез вообразить, что мой кузен пылает ко мне кровожадной ненавистью? Я, конечно же, сразу, ему поверил, и, конечно же, я сболтнул чепуху. Но если это не Джеймс и, как он утверждает, не Бен – тогда кто же? Хоть я и не мог поверить Джеймсу, его торжественная клятва произвела на меня впечатление. Гилберт, втайне ревнующий ко мне Лиззи? Розина, скорбящая о своем нерожденном ребенке? Пожалуй, этак у многих найдутся основания убить меня. Фредди Аркрайт? Почему бы и нет? Он меня ненавидит, он сейчас живет на ферме Аморн, куда Бен ходил за собакой. Что, если Бен подговорил Фредди убить меня или хоть покалечить, а кончилось это тем страшным купанием?

Джеймс, уловив ход моих мыслей, безнадежно махнул рукой.

– Не мастер я отгадывать загадки, – сказал я. – Я думал, что это Бен, и до сих пор так думаю.

– Тогда пойдем, – сказал Джеймс и поднялся.

Мы вошли в кухню. Лиззи стояла у плиты. Волосы она подколола. На ней был очень короткий клетчатый халат поверх очень короткого платья. Она выглядела до смешного молодо, и лицо было как у глупенькой провинившейся школьницы. Перри сидел за столом, локти на столе, ноги вытянуты вперед. Его большое лицо уже лоснилось от пота, глаза мутные. Возможно, он даже был пьян.

Джеймс сказал одно слово:

– Перегрин.

Перегрин сказал, не двигаясь, по-прежнему глядя мутными глазами в пространство:

– Если вы там обсуждали, кто убил Чарльза или не сумел убить Чарльза, так могу сообщить: это я.

– Перри…

– Меня зовут Перегрин.

– Но послушай, Перегрин, почему… нет, это правда?.. Почему?

Лиззи, не выказав удивления, отошла от плиты и села. Она, видимо, уже знала.

– Почему, спрашиваешь? – сказал Перегрин, не глядя на меня. – А ты подумай.

– Ты хочешь сказать… нет, не может этого быть… Из-за Розины?

– Представь себе, да. Ты умышленно разрушил мой брак, сманил у меня жену, которую я обожал, причем проделал это хладнокровно, обдуманно, по плану. А когда она от меня ушла, ты ее бросил. Она даже не была тебе нужна, тебе нужно было только отнять ее у меня, чтобы утолить твою гнусную ревность и жажду обладания! А когда ты этого достиг, когда мой брак разлетелся вдребезги, ты упорхнул еще куда-то. И мало того, ты еще рассчитывал, что я это стерплю и по-прежнему буду тебе другом. А почему? Потому что воображал, что все тебя любят, какие бы пакости ты ни творил, за то, что ты – единственный, замечательный, необыкновенный Чарльз Эрроуби.

– Но, Перегрин, ты же сам говорил мне, и не раз, что рад был избавиться от этой стервы…

– Да, а зачем ты мне верил? И просил бы выражаться поизящнее. Всем, конечно, известно, что ты женщин за людей не считаешь. Но особенно меня бесит, что ты сгубил мою жизнь, мое счастье, а тебе хоть бы хны, этакая наглость, в самом деле!

– Не верю я, что ты был счастлив, это ты сейчас так говоришь.

– А иди ты к дьяволу! Ты отнял ее у меня по злобе, из ревности. Ладно же, я тоже умею ревновать.

– Но ты сам уверял, что это к лучшему. Зачем тебе нужно было притворяться, вводить меня в заблуждение? А теперь вот ругаешь. Будь у тебя тогда более удрученный вид, я бы чувствовал себя более виноватым. А ты держался так славно, так по-дружески, точно всегда был рад меня видеть…

– Я актер. А может, я и был рад тебя видеть. Приятно бывает повидать людей, которых мы ненавидим и презираем, чтобы лишний раз дать им возможность продемонстрировать их омерзительные качества.

– Значит, все эти годы ты ждал случая отыграться.

– Нет, не так. Мне нравилось подзуживать тебя, глядеть на тебя и думать, как бы ты удивился, если б узнал мои мысли. Все эти годы ты был для меня скверным сном, был при мне неотлучно, как демон, как раковая опухоль.

– О господи, мне так жаль…

– Меньше всего мне сейчас нужны твои оправдания…

– Допустим, я перед тобой виноват, но все же не заслужил смертной казни.

– Правильно, согласен, это я сгоряча, да к тому же был пьян. Я тебя толкнул и пошел дальше. Я, в сущности, и не знал, что там случилось. Мне было наплевать.

– А еще говоришь, что ты против насилия, что ты никогда…

– Ладно, считай, что твой случай особый. Терпение мое лопнуло, когда я вдруг увидел эту чертовку Розину, как она сидела на утесе этакой черной колдуньей. Я решил, что вы с ней до сих пор любовники, так оно, видимо, и есть…

– Ничего подобного.

– А мне плевать…

– Я еще думал, почему ты перестал о ней говорить. Ты, значит, обдумывал, как убить меня.

– Плевать, мне до тебя дела нет, ни одному твоему слову я не верю, ничего хорошего в тебе не вижу. Просто я не стерпел, когда увидел ее там и ветровое стекло разбилось. Я не стерпел, меня как оглушило, я света невзвидел, точно меня продырявили, и вся застарелая ненависть, вся зеленоглазая ревность вышла наружу. Руки чесались как-нибудь тебе навредить. Я хотел просто столкнуть тебя в море. Наверно, здорово был пьян. Я не выбирал это место, даже в голову не пришло, что это тот самый водоворот, или как вы его там называете…

– Значит, тебе повезло. Ведь я вполне мог погибнуть.

– А мне плевать, – сказал Перегрин. – Туда тебе и дорога. Было время, я хотел вызвать тебя на дуэль, да спохватился – вдруг не я тебя, а ты меня убьешь, пьешь-то ты меньше, чем я. Ну да ладно, теперь моя честь, можно сказать, отомщена, и не надо мне больше уговаривать тебя выпить, и даже охота пропала говорить тебе, какая ты сволочь. Ты – бывший миф. А ведь до сих пор мнишь себя Чингисханом! Laissez-moi rire. He понимаю, как ты столько лет что-то для меня значил. Тут, наверно, твой авторитет примешался и бесконечные триумфы, когда ты «расширялся подобно многоветвистому дереву». А теперь ты старый, дряхлый, ты увянешь, как Просперо, когда он вернулся в Милан, станешь беспомощным, жалким, и добрые женщины вроде Лиззи будут навещать тебя и подбадривать. Не до бесконечности, правда. Ты-то никогда ничего не делал для людей, все только для себя. Если бы ты не приглянулся Клемент, никто о тебе и не услышал бы, работа твоя яйца выеденного не стоила, сплошные трюки, теперь-то это всем ясно, позолота тускнеет быстро, и скоро ты останешься один, даже чудовищем ни для кого уже не будешь, и все вздохнут с облегчением, пожалеют тебя и забудут.

Наступило короткое молчание, потом я сказал:

– Но если это так тебя радует, зачем было признаваться? Молчал бы… или ты хотел, чтобы я узнал?

– Плевать мне, что ты знаешь, чего не знаешь. Это твой кузен из меня вытянул, ему бы следователем быть. Сказал, что ты подозреваешь Бена и только зря себя взвинчиваешь.