Пролог - Николай Яковлевич Олейник

— Пойдем, пойдем, — соглашается Фанни. — Вот я немного отдохну, и пойдем.

Роскошные дворцы, особняки, просторные площади, проспекты, величественный — будто весь направленный в небо, в высоту, — собор и глубокие, словно колодцы, улочки, рабочие кварталы, городская беднота, наловчившаяся виртуозно маскировать свою нищету.

Сергей работает над «Профилями», пишет краткий очерк русской литературы, переводит Роберта Бира. Роман этого писателя все больше ему не нравится...

— Господи, до чего же примитивно! Какое идиотство! Женщина, как последняя торговка, всячески поносит своего мужа-покойника. И это при дочери, при детях... Бессмыслица!

Над «Депутатом либеральной партии» Кравчинский начал работать, еще когда роман печатался в газете, разделами, обещал его Станюковичу и теперь должен выполнять свое обещание.

— Все приходится переделывать, черт возьми! — злится он.

Давно запланирован очерк — для «Подпольной России» — о Любатович. Жизнь этой женщины-борца прекрасна, у нее есть чему поучиться.

И вдруг известие: Ольга арестована.

— Ольга! Ольга арестована.

— Не дай бог ей узнать о ребенке, — замечает Сергей, — она не выдержит, наложит на себя руки. Ольга человек решительный.

— Постой, ведь у нее твой адрес! — спохватилась Фанни.

— Не может быть, чтобы она дала в руки полиции мой адрес, — успокаивает ее Сергей, хотя у самого на сердце веет холодком.

Последующие известия подтверждают их опасения: адрес Сергея Ольга не уничтожила, и он стал известен тем, кто уже несколько лет разыскивает Сергея, охотится за ним.

— Это странно, непростительно, — сердилась Фанни. — Она еще звала тебя туда, чтобы на месте спасать Морозова.

— В этом, милая, ничего плохого нет. Возможно, ты бы поступила точно так же. Ольга в той отчаянной суете просто забыла или не успела уничтожить адрес.

— Такого не забывают, это она хорошо знает.

— Да, таких вещей забывать нельзя. Теперь жди неожиданностей. Возможно, и гостей.

— Сергей, надо отсюда бежать.

— Надо, но сейчас никак нельзя. Литература — это тоже поле боя. Если я поеду, кто знает, что станется с моей книгой. А она сейчас так нужна. Видишь, как ею заинтересовались. Европа должна знать правду о нигилистах, пора ей открыть глаза. Кажется, моя книга этому хорошо послужит.

— Закончишь ее где-нибудь в другом месте — в Париже, в Лондоне...

— Нет, милая, нет, не уговаривай. Сейчас это мое поле боя. А дезертиром я никогда не был. Я остаюсь, здесь столько работы.

Работы действительно с каждым днем становилось больше. «Пунголо» безбожно сокращает материалы, случается — выбрасывает самые интересные и значительные моменты, поэтому для книги публикации газеты не годятся, необходимо обновлять очерки, дописывать, вставлять изъятое. Никакие Парижи, Лондоны не дадут возможности для этого.

...Приближается Новый год. Праздник. Фонтана и Агостино приглашают... Тревес — хитрая бестия! — усмехается, ждет, видимо, когда он совсем выдохнется, чтобы снова выставить свою цену. А между тем книгу можно было бы уже набирать.

Кравчинский держится свободней — «Письма» сделали свое дело, издатель видит, что здесь пахнет хорошим барышом. В конце концов они договариваются, что книга выйдет в количестве 4200 экземпляров, автор получит за нее... триста франков.

Чертов Тревес! Но пусть. Скорее бы книга, она хорошо пойдет, в этом он уверен...

Забыв об опасности, Сергей списывается с друзьями, шлет им вырезки «Писем», просит у них новые материалы. Им уже задумана очередная книга с кратким названием «Жертвы», но она будет позднее, а сейчас эта, «Подпольная»...

Тревес придумал еще одну уловку: прослышав, что Лавров в Париже и готов написать предисловие к французскому изданию «Подпольной России», пожелал, чтобы такое предисловие было дано и к итальянскому. Мол, Степняк имя неизвестное, хорошо будет, если... Между прочим, такое пожелание Тревеса резонно. Предисловие такого человека наверняка будет способствовать еще большему успеху книги...

И вдруг — от Дейча: приезжай, деньги и все необходимые бумаги для отъезда на родину получены.

Известие было настолько волнующим, насколько и внезапным. Хотя и ждал его со дня на день, но почему-то не думалось, даже не верилось, что оно придет после всего, что там произошло, тем более в самый разгар работы.

— Что же теперь? Как поступить? Брать с собою бумаги или где-то здесь оставить? Как объяснить Тревесу?.. Идиотское положение.

И — снова неожиданность, разрушающая все планы: Стефанович, который вызывал их от имени Исполнительного комитета, арестован. Из организации на свободе остался, по сути, только один Тихомиров. За решеткой почти все. В том числе и Клеточников...

По настоянию царских властей из Парижа выдворили Лаврова как представителя Красного Креста «Народной воли». При этом у него произвели обыск, следовательно, его, Кравчинского, здешний адрес теперь наверняка в руках жандармов...

И еще — об этом официально сообщали газеты: 9—15 февраля в Петербурге состоялся судебный процесс над двадцатью нигилистами-народовольцами. Александра Михайлова, Фроленко, Суханова, Колодкевича и некоторых других приговорили к смертной казни, остальных, среди которых Морозов и Лебедева, — на разные сроки заключения.

— Все, — сказал Сергей, — с революцией покончено.

Настроение у него было страшное, день или два он даже не ходил в библиотеку, чего никогда себе не позволял. Оставляя Фанни, говорил, что идет в редакцию, в издательство, но она знала: будет блуждать где-нибудь за городом, стараясь развеять черную свою тоску.

Вскоре, однако, стало известно, что смертный приговор был отменен для всех, кроме Суханова, который был офицером.

Исполнительный комитет «Народной воли» обращался с письмом, адресованным заграничным товарищам.

Письмо Сергею переслал Дейч — он также никуда не поехал.

Народовольцы — автором письма был Тихомиров — еще раз напоминали о своем стремлении объединиться с чернопередельцами и всеми теми, кто будет поддерживать их программу государственного переворота.

Письмо было претенциозным, путаным.

«Мы какие были, такие и есть, т. е, не радикалы и не социалисты, а просто народовольцы». «С начала до конца народовольство было направлением немедленного действия, государственного переворота... Вообще мы считаем революцию подготовленной и полагаем, что теперь остается подготовить только самый переворот, который и будет началом революции. Переворот государственный — это наше быть или не быть... Весь смысл нашего существования в захвате власти...»

Категоричность, чуть ли не ультиматум.

Письмо не понравилось Кравчинскому. И Лавров, и женевские чернопередельцы (Плеханов, Засулич,