Северный Удел - А. Кокоулин

Он вытер руки о край накидки.

Лицо его окунулось во тьму, и только глаз жил отражением свечного огня.

— А потом, — сказал отец, — уже после бегства, опустошенный, в этом вот коробе, похожем на гроб, я понял — не важно, что было до нас. До тебя, до меня. Правда заплесневела, и мы уже другие. Мы не топим мир в страданиях. Мы не давим из него сок. Мы говорим о равноправии с низкой кровью.

— Это от слабости, — сказал я.

— Может быть, что от слабости, — согласился отец. — Фамилии действительно утрачивают силу. Но, может быть, мы поэтому и изменились в лучшую сторону? И по сию пору меняемся, трансформируемся, стремимся к всеобщей благодати. А что было бы, останься Сонгинкхан в живых? Мы — были бы?

Замечательное оправдание предательству.

Мой смех заставил отца снова обеспокоенно потрогать мне лоб.

— Не надо, — отмахнулся я. — Что было на других страницах?

— На второй — попытки перевода, я уже говорил тебе. Плюс несколько вольных строчек в самом низу. «1317 — бегство из Ассамеи, память закрыта, возможно…»

— А на третьей?

— Третья была подписана неким Петром Гослем. Это один из Гебризов, но не основная ветвь. Я знаю их фамильные знаки, они мало различаются.

— И что Госль?

— Там про кэхе, в основном. Что она шепчет, что с ее помощью можно превращать людей в «сосуды»…

— В «пустокровников»?

— Да. Я подумал, бред, — отец поежился и запахнулся в накидку. — Я ту страницу не слишком внимательно… Что-то о призыве, о подчинении.

— Ты знаешь про смуту при Волоере? — спросил я.

— Триста лет назад? Исследовал. Темный, непонятный период. Очень мало свидетельств. В основном, памятники и дома.

— А знаешь, что Гебризы с того времени сдают кровь государю-императору на проверку?

— Нет. То есть… — отец задохнулся, качнул головой. — Значит, и тогда тоже… Что ж, возможно, мы обречены ходить по кругу. — В голосе его послышалась грусть. — Когда мы с Мувеном нашли тот самый холм со склепом, с Ша-Лангхма, меня обуяло такое чувство… Будто подо мной тонкий лед. Страшно и восхитительно. Бездна под ногами. А в бездне — Бог! У меня, у старого дурака, тогда же помутился рассудок. Я подумал, что должен явить… Как предтечу, как экспонат, как окаменелость. Мне хотелось перевернуть души правдой. Я грезил об очищении. Но Террийяр, представь, не дал денег на ассамейскую экспедицию.

— Да?

— Сказал, что вывести капитал из дела, из концессий он может только с согласия Анны-Матильды. А потом и вовсе забрал таблички на экспертизу.

— И что?

— И сжег. Сказал, что сжег. И таблички, и дневники мои. Все. Он оказался разумнее меня и сразу понял, что из себя представляет это знание. Потом… — отец вздохнул. — Потом все закрутилось, матушка твоя взяла меня в оборот, то вот павильон, то еще что. Сенокос, хозяйственные работы, у Мари помолвка. Затем чудесная, одна из чудеснейших зима. Смерть Меровио в конце января меня даже не насторожила. Слухи бродили, но я как-то… Хотя присутствовал на похоронах. А вот когда Иващин в опиумном клубе…

Он потер ладони, словно замерз.

— Прочитал в газете? — спросил я.

— Что? — отец как-то по-птичьи наклонил голову. Глаза его виновато моргнули. — Да, там смаковали подробности. Всюду кровь, безумный убийца… Еще плохонький отпечаток снимка. А у меня сложилось: Штольц, Иващин… Двое из семи фамилий. Хотя до конца во все произошедшее я не могу поверить и сейчас. А уж тогда… Будто ожил тысячелетний голем, уже проросший, прихваченный к земле временем и с высохшей, вытертой кровью хозяина. Ты смотришь на него, думаешь: да, управляли же такой махиной когда-то. А он вдруг раз — и шагнул.

— И ты связался с Тайной Службой?

— Да. С этим… похожим на божка. Круглолицым, с усиками.

— Терстом.

— Только я не стал ему рассказывать про Сонгинкхана. Я сказал, что фамилиям, возможно, грозит опасность. Что это связано с некими, произошедшими в глубоком прошлом событиями. В общем, выставил себя сумасшедшим историком.

— Терст не поверил.

Отец хмыкнул.

— Он принял к сведению. Он был прагматик. У него на глазах никогда не оживали тысячелетние големы.

Я подумал: а я поверил бы?

Громатов убивает Штольца. Где здесь прошлое, тем более, древнее? Экстраординарное сумасшествие, помутнение. И найденный впоследствии труп Громатова это только подтверждает. Да, явление редкое, но и все.

Тут ближе к Мефисто, разве что. К лентам, к Зоэль. К восстаниям в Полонии с массовыми помешательствами жителей.

— Мы не знали, от кого защищаться, — сказал я. — Ты зря не сообщил ему про кэхе.

— Бастель, у меня и текста-то не осталось! Я поздно вспомнил и о кэхе, и о том, что с ней можно сотворить. Я ведь, честно говоря, думал лишь про месть, а не про то, что кому-то захочется кровью оживить Бога!

— Увы, захотелось. Знаешь, кто это?

Отец ссутулился.

— Знаю. Он проезжал здесь раза четыре.

— А его кровник?

— Вчера. Там много «пустых». Они должны вот-вот разобрать заваленный вход.

— Значит, мне нужно к склепу, — сказал я, приподнимаясь.

— Одному?

— А больше некому.

— Ты уверен? — опасливо поинтересовался отец.

— Не в этом дело, — сказал я, кое-как натягивая мундир.

Не в этом. Даже если мы все поголовно предатели, подумалось мне, дело в том, что эта Твердь и Основа, и что-то там еще тоже хочет прийти через кровь. И ее будущее пришествие уже с лихвой оплачено моими друзьями и недругами, доктором Репшиным, Костой Ярданниковым, Тимаковым, безымянными крестьянами и солдатами.

Хочу ли я такого Бога? Такую новизну?

Не хочу, решил я. И веселая злость разгорелась во мне. Бастель, ты еще не умер. За тысячи лет Сонгинкхан не сумел возродиться ни разу. Какие бы тексты ни были писаны, кто бы ни ходил в провозвестниках — ни разу. Значит, у него и сейчас ни одного шанса нет.

— Как мне добраться?

— Лучше по реке, — сказал отец. — Здесь спуск в воду и лодка. Если постараться, можно добраться за час. Вниз по течению идешь до Белого Камня, он издалека виден, пристаешь к левому берегу и пятьсот шагов на запад.

Я закрыл глаза.

Ох и посмотрю я на их перекошенные рожи! Кто я? Что я? Запасной вариант. С ходу, с той злополучной дуэли переигранный план. Должен ли я был выжить? Терст мне этого не сказал. Но между слов многое подразумевалось. Ты, Бастель, приманка. А там как повезет.

Наверное, я хорошо отработал. Так хорошо, что почти не осталось никого, кто бы это оценил. Осталось сделать совсем немногое. Доплыть и убить. Что потом? Наверное, Ассамея. Тянут меня пески. Вроде жара, вроде плевок на солнце испаряется, а вспоминаю с щемящим чувством. В прошлое, видимо, хочется вернуться. Где все были живы.