Мария Кровавая - Эриксон Кэролли

Народ, которым Мария решила править, говорил на языке, который иностранцам казался непривычным. Чтобы говорить на нем, им приходилось «изгибать язык на нёбе, вертеть слова во рту и как бы скрежетать зубами», — писал один итальянец, и они говорили на нем с ожесточением, превосходя все другие народы по количеству и ярости ругательств. Даже дети и подростки ругались потрясающе, и никто, казалось, не жаловался и не наказывал их за это. А вот их родители имели привычку похуже. Они любили отрыгивать, «не сдерживаясь и не стыдясь, даже в присутствии лиц величайшего достоинства», и ни одна трапеза не обходилась без состязания в отрыгивании.

Эта национальная забава, несомненно, была связана с пьянящим пивом, которое англичане употребляли в огромных количествах. Крепкое пиво, сваренное из местных пшеницы и ячменя и хмеля, привезенного из Фландрии, заменило эль как самый дешевый и обильный напиток во времена правления Генриха VIII. Его называли «пищей ангелов», «драконьим молоком», «стридуидом» или «подъемной ногой», оно хорошо сочеталось с мягкими шафрановыми пирогами с изюмом, которые подавали в тавернах, и для подданных Марии не было более приятного развлечения, чем зайти в «Сороку и корону», «Кита и ворона», «Библию и лебедя» или «Ногу и семь звезд», чтобы выпить «пока они красны, как петухи, и не мудрее своих гребней». Любимое ими «двойное пиво» было таким же крепким, как виски; от него мужчины и женщины вскоре «сходили с ума, как мартовские зайцы», и оставались «пить, драться, бросать кувшин, пялиться, мочиться и зверски извергаться до полуночи».

Английский климат был столь же неблагоприятен, как и преобладающие в нем питейные привычки. В нем, как правило, не было перепадов жары и холода, поэтому люди веселились круглый год, но «густота воздуха» порождала болезни. Каждый год случалась «какая-нибудь маленькая чума», и хотя бы раз в поколение «атмосферная гниль» порождала ужасы потогонной болезни.

Последствия «густого воздуха», болезней и нищеты были наиболее очевидны в Лондоне — городе, чей удивительный рост стал результатом мрачной нужды, опустошавшей сельскую Англию в течение последних двадцати лет. Выкормыши, безработные, голодающие — все они устремлялись в столицу, где составляли «общую мерзость», оскорблявшую респектабельных горожан. За год до начала правления Марии госпиталь Святого Варфоломея, благотворительное учреждение, организованное для помощи бедным и больным, сообщил, что вылечил или похоронил около тысячи нищих, «которые в противном случае смердели бы в носу у всего города».

Но если гости из Европы избегали разросшихся окраин Лондона с их гниющими трущобами, то на них производили впечатление его достопримечательности, его процветание и оживленная торговая жизнь. Возвышающиеся шпили собора Святого Павла, Лондонский мост с его двадцатью арками и магазинами с цветами в каждой витрине, королевские резиденции и дворянские дома вдоль реки — все это очаровывало приезжих. Они удивлялись количеству кораблей, проплывавших по реке, и удивительному разнообразию товаров, поступавших из их трюмов. Лондон эпохи Тюдоров был купеческим городом, где иностранные и местные торговцы процветали даже тогда, когда государство с трудом расплачивалось с кредиторами. Власть гильдий была очевидна, и те, кто стремился вступить в них, составляли еще одну характерную черту города. «В Лондоне вы увидите подмастерьев в их мантиях, — писал Перлин, — стоящих против своих гильдий». писал Перлин, — стоят у своих лавок и у стен своих домов с обнаженной головой, так что, проходя по улицам, можно насчитать пятьдесят или шестьдесят таких истуканов, держащих в руках свои шапки».

Под общественным мейнстримом лондонской жизни процветало другое общество — тюдоровский преступный мир. В этом мире существовал свой этикет, свои гильдии, своя социальная иерархия с тщательно соблюдаемыми различиями между ряжеными, мошенниками, бродягами и низшим сословием злодеев. Высший ранг имели рутфлеры — бывшие солдаты или слуги, отлынивавшие от работы, чтобы «убого шататься» по улицам столицы, демонстрируя свои раны и выдавая себя за искалеченных солдат, вернувшихся с войны. Поскольку от вида такого благородного страдания могло устоять только самое горячее сердце, ряженые зарабатывали на милостыню почти столько же, сколько нищие, симулирующие эпилепсию, или «авраамовы люди», танцующие и поющие на углах, притворяясь сумасшедшими. Рангом ниже шли вороватые нищие, добывающие на пропитание тем, что, когда прохожий подавал им милостыню, быстро надевали на его руку замок, которым запирали лошадей. Чтобы освободиться, он был вынужден заплатить.

Еще ниже в иерархии стояли «рыболовы» или «удильщики», которые днем внимательно наблюдали за домами, примечая, не держат ли хозяева чего ценного рядом с раскрытыми окнами. Ночью они являлись к этим домам со специальными приспособлениями, похожими на удочки с крючками, и выуживали, что попадалось. Говорили, что «рыболовы» могли снять со спящих горожан даже одеяла и постельное белье. Те просыпались, ежась от холода в ночных рубашках, и считали, что стали жертвами домовых или гномов. В удачные дни эти профессионалы добывали очень неплохие деньги — примерно от трех до пяти шиллингов, но в плохие еле-еле сводили концы с концами и даже начинали воровать друг у друга. Долго промышлять таким способом редко кому удавалось, рано или поздно они кончали либо у позорного столба, либо в тюрьме, либо на виселице. Самые счастливые из них отделывались всего лишь публичным унижением. Пойманных с поличным негодяев «провозили по Лондону» в повозке с табличками на шее, где были перечислены их проступки, а хозяйки домов опорожняли на головы злоумышленников ночные горшки или швыряли в лицо тухлые яйца.

Расцвет преступности, частые мятежи и фактическое отсутствие общественного порядка заставили англичан почти всех поголовно надеть доспехи. Рыцарям и джентльменам быть вооруженными предписывал обычай, но простые люди старались теперь от них не отставать. Церковники приказывали слугам носить щиты, а крестьяне, когда вспахивали свои земли, на всякий случай на краю поля оставляли мечи или луки. «На этой земле, — писал Перлин, — каждый ходит в доспехах». Он винил правительство за создание климата насилия, замечая, что «правосудие в Англии — это просто деспотическое администрирование. Королевством правят, проливая человеческую кровь в таком изобилии, что она течет ручьями», а в семьях аристократов быть обезглавленным — это как наследственная болезнь. «В этой стране вы едва ли найдете вельможу, у которого нет казненного на плахе родственника», — замечал француз.

На гостей столицы еще большее впечатление производили разрушенные лондонские церкви. «Город невероятно обезображен руинами множества церквей и монастырей, которые в прошлом принадлежали монахам и монахиням», — сообщал в свой сенат посол Венеции Соранцо. Свидетельствами уничтожения старой веры были уродующие улицы монастырские развалины, разрушенные приходские церкви с разграбленными нефами и разбитыми окнами, остатки уничтоженных гробниц, кладбищ и статуй. Нельзя сказать, чтобы все это совсем не было известно на континенте. В течение многих лет во французские порты прибывали суда, нагруженные статуями и картинами, которые удалось спасти из-под руин. В Париже, Руане и многих других местах французы покупали их с большой охотой — как реликвии мученичества за веру в Англии, негодующе бормоча при этом насчет святотатства и осквернения. И все же попавший в Англию правоверный католик содрогался от зрелища разоренных, обесчещенных лондонских, церквей, а также от вида мрачных протестантских богословов, неколебимо убежденных в своей правоте. Это они заправляли всей религиозной жизнью при Эдуарде и продолжали удерживать позиции в первые недели правления Марии. Из наиболее видных можно было бы назвать Латимера, Ливера и Джона Нокса, которые в своих проповедях, длящихся по два часа и больше, яростно бичевали гордыню, алчность и тщеславие. Приезжие скорее всего этого не замечали, но, несмотря на бурную деятельность, которую развили подобного рода проповедники, значительную часть населения их витийство не трогало. Среди англичан было много таких, которые принимали участие в ритуале чисто внешне, ходили на проповеди и так далее, но в душе оставались совершенно равнодушными. А в провинции вообще находилось немало прихожан, чьи религиозные взгляды почти не отличались от верований их далеких предков-язычников.