Звезды смотрят вниз - Арчибальд Кронин

В гостиной горело несколько ламп под новыми абажурами; разливая лужицы мягкого света на ковре, они оставляли потолок в таинственном полумраке.

— Как красиво! — воскликнула Гетти и, встав, подошла к абажуру и принялась перебирать пальцами бахрому. Потом весело обернулась:

— Отчего вы не курите? — (Она подумала, что, занявшись сигарой, Баррас будет не так опасен.)

— Не хочется, — ответил он неуклюже, не отрывая глаз от её лица.

Гетти беспечно рассмеялась, как будто услышав шутку, и сказала:

— Ну, а я выкурю вторую папиросу.

Когда он зажёг ей папиросу, она отошла к граммофону и поставила пластинку с песенкой Вайолет Лоррен: «Если бы ты была единственная девушка на свете».

— Завтра я иду к Дилли пить чай с Диком Парвисом и его сестрой, — сказала она вдруг ни с того ни с сего.

Баррас переменился в лице. Он уже дошёл до того, что ревновал Гетти; он не выносил этого молодца Парвиса. Офицер воздушного флота, Дик Парвис, этот прежде довольно незаметный друг детства Гетти, в данный момент был героем. Во время последнего воздушного налёта германцев на Северо-восточное графство он вылетел один против вражеского цеппелина и бросил в полной темноте бомбу, от которой загорелся дирижабль. Весь Тайнкасл был без ума от Дика Парвиса; говорили, что он получит крест Виктории. Пока же, стоило ему появиться в ресторане, как его встречали бурными овациями.

Все это Баррас вспомнил и, сильно нахмурясь, сказал:

— Ты, кажется, здорово бегаешь за этим Диком Парвисом.

— Ах, нет, — запротестовала Гетти. — Вы знаете, что это не так. Просто на него сейчас такой спрос! Вы понимаете, что я хочу сказать? Все смотрят на наш столик и завидуют. Это очень весело!

Баррас нетерпеливо зашевелился, мысленно представив себе этого аляповато-красивого юношу с детскими голубыми глазами, льняными волосами, расчёсанными на прямой пробор и гладко прилизанными, с самодовольной усмешкой, скользившей по его губам в то время, как он курил папиросу и беспрестанно поглядывал вокруг, ища поклонения.

Баррас с трудом подавил раздражение. Он снова сел на кушетку, красный, тяжело дыша. И через минуту, сказал:

— А я хочу, чтобы ты села возле меня!

— Мне хочется походить по комнате, — возразила она весело. — Я довольно насиделась в театре.

— А я хочу, чтобы ты села возле меня!

Пауза. Гетти поняла, что отказаться значило серьёзно обидеть его, и неохотно подошла и села, отодвинувшись на самый край кушетки.

— Вы сегодня все меня дразните, — сказала она.

— Разве?

Она кивнула с лукавой миной, — по крайней мере попыталась снова быть лукавой, но это ей не очень удалось. Слишком ощутимо было его присутствие рядом, его налитое кровью лицо, массивные плечи, даже мясистые складки жилета.

— Нравится тебе браслет, который я тебе подарил? — спросил он наконец, дотрагиваясь до тонкой платиновой полоски на её руке.

— О да, — сказала Гетти поспешно. — Вы меня балуете, право.

— Я достаточно богат, — возразил он. — Я имею возможность подарить тебе кучу всяких вещей. — Он был ужасно неловок и неопытен: страсть душила его, лишала самообладания.

— Вы всегда добры ко мне, — ответила Гетти, опуская глаза.

Баррас потянулся, чтобы взять её за руку, но в этот миг граммофон замолк, и Гетти, чувствуя, что спасена, вскочила и отошла к нему.

— Я переверну пластинку, — заметила она и стала заводить граммофон.

Он тяжёлым взглядом исподлобья следил за девушкой все с той же застывшей масляной усмешкой. Он дышал тяжелее, чем всегда, нижняя его губа выпятилась.

— Это красивая вещица, — продолжала Гетти. — Она страшно модная и легко запоминается.

Решив не возвращаться на кушетку, она прищёлкивала пальцами в такт и двигалась по комнате, точно танцуя под музыку. Но когда она скользила мимо кушетки, Баррас внезапно нагнулся, схватил её за тонкую руку у кисти и притянул к себе на колени.

Это произошло так неожиданно, что оба были охвачены удивлением. Гетти не знала, закричать ей или нет. Она не сопротивлялась, она только уставилась на Барраса широко открытыми глазами.

И в ту минуту, когда они сидели в такой позе, неожиданно отворилась дверь за их спиной, и в комнату вошла тётя Кэрри. Услышав необычный шум в такой поздний час, она сошла вниз, но при виде пары на кушетке остановилась в дверях, словно окаменев. Глаза её расширились от ужаса. Лицо совсем посерело. Это была самая жуткая минута в её жизни. Она почувствовала, что близка к обмороку, но величайшим усилием воли овладела собой и, повернувшись, почти выскочила из гостиной.

Затем, спасаясь бегством, как чей-то гонимый дух, пошла, спотыкаясь, наверх.

Ни Баррас, ни Гетти не заметили её появления. Баррас был слеп и глух ко всему, кроме Гетти, её близости, запаха её духов, ощущения тонких бёдер, прижатых к его коленям.

— Гетти, — сказал он хрипло, — ты знаешь, что я тебя люблю.

Его слова вывели Гетти из того странного столбняка, в котором она находилась.

— Не надо, — сказала она. — Пожалуйста, не держите меня так.

Он ослабил объятье и положил руку на её колено.

— Нет, нет! — вскрикнула она, энергично сопротивляясь. — Не смейте! Я не люблю этого.

— Но, Гетти… — задыхался он.

— Нет, нет, — перебила она. — Я не из таких, совсем не из таких.

Он вдруг сразу стал ей ненавистен тем, что поставил её в такое положение, что все испортил, перейдя от покровительства и подарков к этому отвратительному порыву. Ей противно было его массивное, красное лицо, морщины под глазами, мясистый нос. Внезапно ей, по контрасту, представилось гладко выбритое молодое лицо Парвиса, и она вскрикнула:

— Пустите меня, слышите? Пустите, или я закричу на весь дом.

Вместо ответа он прижал её к себе и зарылся ртом в её шею. Гетти не закричала, но вывернулась как кошка и ударила его по щеке. Затем вскочила, поправляя платье и волосы, и прошипела:

— Вы противный дрянной старик. Вы хуже своего жалкого сына. Я вас ненавижу. Вы разве не знаете, что я честная девушка? Честная девушка, слышите? Стыдитесь! Никогда в жизни я на вас и не взгляну больше!

Он встал в волнении, пытаясь что-то сказать, но раньше чем он успел открыть рот, Гетти метнулась вон из комнаты, и он остался один. Некоторое время он стоял с протянутой рукой, как будто пытаясь ещё удержать её. Сердце молотом стучало в груди, мозг горел, в ушах шумело. Его раздавило сознание своего унижения, своей старости, о которую разбилась попытка овладеть Гетти. Он всё стоял, шатаясь, в пустой, мягко освещённой комнате, почти обессиленный приступом головокружения. Одну секунду он думал, что у него удар. Затем поднял руку к голове, которая, казалось, разрывалась на части, и рухнул на кушетку.

XVI

Между тем тётя Кэрри, сидя в темноте своей комнаты, услыхала гудение автомобиля, увозившего Гетти в Тайнкасл. Она увидела, как два тусклых луча света от фар жутко заскользили по комнате, и все сидела среди наступившего затем мрака тишины, трепещущая и несчастная. То, что она увидела в гостиной, с корнем вырвало её священную веру в Барраса. Чтобы Ричард мог… Ричард! Тётю Кэрри ещё сильнее стала бить лихорадка; она дрожала всем телом, жалкая в своём волнении, и две стоявшие в её глазах крупные слёзы упали с ресниц, потому что её опущенная голова тряслась как у паралитика. «О боже, о боже!» — твердила мысленно тётя Кэрри в приступе горя.

Тётя Кэрри верила в Ричарда как в бога. Пятнадцать лет она служила ему, преданная душой и телом. Она служила на расстоянии, но это не мешало ей обожать Ричарда и ревниво скрывать своё обожание на самом дне души. Для тёти Кэрри не существовало ни единого мужчины, кроме Ричарда. Правда, одно время она влюблённо чтила память покойного принца Альберта, которого справедливо считала хорошим человеком, но это чувство бледнело перед её поклонением Ричарду, как бледнеет луна перед солнцем. Тётя Кэрри жила только для этого солнца, купалась в его лучах, отогревала ими всю свою скомканную жизнь. А теперь, после того как пятнадцать лет это солнце ничем не затмевалось, после того как пятнадцать лет она ставила ему у кровати ночные туфли, заботилась об его пище, записывала его грязное бельё, нарезала для него спаржу, наливала его грелку горячей водой, свято берегла от моли его шерстяное нижнее бельё, вязала ему носки, чулки и шарфы, теперь, после пятнадцати лет этого рабского набожного служения, тётя Кэрри увидела, как Ричард ласкает сидящую у него на коленях Гетти Тодд. В приливе муки и жалости к себе тётя Кэрри обхватила трясущуюся голову дрожащими руками и горько зарыдала.

Но вдруг, сидя так в слезах и изнеможении, она услышала стук палки Гарриэт. Когда Гарриэт что-нибудь было нужно, она поднимала палку, лежавшую у её кровати, и стучала в стенку, вызывая к себе таким образом тётю Кэрри. Это стало уже чем-то привычным, и в данную минуту тётя Кэрри знала, что Гарриэт стучит, чтобы ей дали лекарство. Но у неё не хватило духу идти к Гарриэт. Она не могла отделаться от мысли о Ричарде, этом новом Ричарде, который был ей и жалок и страшен.