Звезды смотрят вниз - Арчибальд Кронин

— Помнишь, Грэйс, как мы в детстве играли в «счастливое семейство»? «Мистер Пирожок, пекаря сынок»?

И с застывшей на губах холодной и злой усмешкой она не спеша стала подниматься по лестнице.

Но Грэйс догнала её и яростно схватила за плечо:

— Если ты когда-нибудь ещё раз посмеешь говорить так со мной или с Дэном, — сказала она, задыхаясь, — я ничего общего с тобой больше иметь не буду, пока я жива!

Глаза сестёр встретились в долгом и гневном взгляде. И Хильда первая опустила свои.

Следующую вылазку Дэн и Грэйс устроили в четверг, на последней неделе отпуска Дэна. Это свидание должно было быть последним. Рука Дэна зажила, он уже снял повязку, и в понедельник ему предстояло ехать в свой батальон.

Они отправились в Кью-гарденс. Дэну очень хотелось увидеть этот парк. Он обожал сады, и поэтому прогулку в Кью они приберегли к концу. Но прогулка не обещала быть особенно удачной. День был серый и грозил дождём. Обоих, и Грэйс и Дэна, расстроила Хильда. Дэн был молчалив, Грэйс печальна. Очень печальна. Теперь у неё уже не было никаких сомнений в том, что она любит Дэна, её убивала мысль, что Дэн уезжает обратно во Францию, не узнав о её любви к нему. Разумеется, он её не любит. Он видит в ней просто друга. Да и может ли хоть один человек на свете полюбить такую, как она? Она глупая, ветреная, неряха и даже не красива. Невыносимая боль сжимала ей горло, и она молча шла рядом с также молчавшим Дэном.

Они подошли посмотреть на водяных птиц, плававших на маленьком озере под самой рощей, где росли колокольчики. Утки были очень красивы, и Дэн похвалил их. Потом прибавил уныло:

— Если я когда-нибудь буду иметь возможность, то разведу таких уток, как эти.

Грэйс отозвалась:

— Да, Дэн.

Больше она не находила что сказать.

Жалкие, растерянные, они стояли рядом у самой воды, любуясь ярким оперением птиц. Неожиданно пошёл дождь, настоящий ливень.

— О боже! — вскрикнула Грэйс.

— Бежим скорее! — сказал Дэн. — Сейчас польёт как из ведра.

Они бросились искать убежища. Побежали в оранжерею, где выращивались орхидеи. В другое время это бегство от дождя вызвало бы много смеха, но сегодня их и это не развеселило. Ничто не могло их развеселить.

На Грэйс была синяя форменная жакетка. Дэн же был без пальто, и его френч промок насквозь. Когда они очутились уже в оранжерее и отдышались, Грэйс повернулась к Дэну. Она озабоченно наморщила лоб:

— Ваша куртка вся промокла, Дэн.

Она огляделась: они были совершенно одни.

— Не можете же вы оставаться в ней! Давайте, я её высушу на трубах.

Дэн открыл было рот, чтобы отказаться, но закрыл его снова. Не говоря ни слова, стащил куртку и протянул её Грэйс. Он всегда слушался Грэйс, послушался и на этот раз. В то время как Грэйс брала куртку, с другой стороны оранжереи вошёл старик-садовник. Он видел, как они бежали сюда, спасаясь от дождя. Кивнул головой Дэну и улыбнулся Грэйс.

— Идите сюда сушить, сестрица, здесь трубы горячее.

Грэйс поблагодарила старика и пошла за ним к небольшой нише, где находилась батарея. Она встряхнула куртку Дэна и, вывернув наизнанку, растянула её на горячих трубах. Затем поглядела на себя в квадратное зеркальце, повешенное садовником над трубами. Волосы у неё растрепались от ветра и придавали ей ещё более обычного неаккуратный вид. «Боже! — подумала она с отчаянием. — Настоящее пугало! Неудивительно, если Дэну противно на меня смотреть».

Она дожидалась, пока высохнет куртка Дэна, и из вежливости рассеянно слушала болтовню словоохотливого старого садовника, который всё время то входил, то выходил и не переставал говорить, больше всего о том, как трудно теперь доставать топливо. Когда куртка высохла, Грэйс отнесла её Дэну. Дэн у дверей смотрел на дождь. Он обернулся и сказал жалобно:

— Конец недели будет дождливый.

— Да, похоже на то.

И она распялила на протянутых руках куртку, желая помочь Дэну надеть её. Дэн пугливо посмотрел на Грэйс, стоявшую перед ним как бы с раскрытыми объятиями, печальную, с взметёнными ветром волосами. Он смотрел, смотрел, и вдруг что-то похожее на стон вырвалось у него:

— Я люблю вас, Грэйс, люблю! — вскрикнул он. И они очутились в объятиях друг у друга.

Куртка валялась на земле. У Грэйс бешено колотилось сердце от счастья.

— О Дэн, — шепнула она.

— Я должен был сказать тебе, Грэйс, должен, должен был, я не мог… — твердил он, как будто оправдываясь.

Сердце её все ещё колотилось как безумное, безумное от счастья; глаза были полны слёз. Но теперь она ощущала спокойствие и силу.

— Ты в самом деле меня любишь, Дэн?

— О Грэйс…

Она подняла к нему глаза.

— Когда ты уезжаешь, Дэн?

Пауза.

— В понедельник.

— А сегодня какой день?

— Сегодня четверг, Грэйс.

Она спокойно смотрела на него.

— Давай обвенчаемся в субботу, Дэн.

Дэн побелел как бумага. Он смотрел вниз на Грэйс, и вся его душа перешла в этот взгляд.

— Грэйс! — сказал он шёпотом.

— Дэн!

Старый садовник, с любопытством подглядывавший за ними из-за орхидей, совершенно забыл об угольном кризисе, и с ним чуть не сделался сердечный припадок.

Они поженились в субботу. Грэйс отвоевала у мисс Гиббс отпуск на два дня. Это был их медовый месяц. Они его провели в Брайтоне. Как и предсказывал Дэн, конец недели был дождливый, но Грэйс и Дэну было всё равно.

XV

В конце одного августовского дня клеть медленно поднялась из «Парадиза», и из неё на площадку перед входом в шахту вышел Баррас в сопровождении Армстронга и Гудспета. На Баррасе был костюм шахтёра: тёмная норфольская куртка и такие же брюки, круглая кожаная шапочка, в руке толстая палка. Некоторое время он стоял перед конторой, разговаривая с Армстронгом и Гудспетом и ощущая на себе взгляды рабочих, как актёр, выступающий в большой роли.

— Пожалуй, — говорил он, как бы раздумывая, — вам следует сообщить в редакции газет. «Аргусу» во всяком случае. Им будет интересно это узнать.

— Конечно, мистер Баррас, — сказал Армстронг. — Обязательно позвоню им завтра.

— Сообщите им все подробности относительно предполагаемой стоимости нового рельсового пути.

— Слушаю, сэр.

— И кстати, Армстронг, вы бы могли объяснить им, что на этот шаг я решился главным образом из патриотических побуждений. Раз мы снова начинаем работу в «Парадизе», мы удвоим выпуск угля.

Кивнув на прощанье головой, Баррас направился к воротам; понимая, что рабочий костюм шахтёра придаёт ему скромное достоинство, он в таком виде пошёл через весь город к себе в «Холм». Через каждые несколько ярдов ему приходилось поднимать руку к шапке, отвечая на приветствия и почтительные поклоны. Он стал невероятно популярен. Его патриотическая деятельность приняла громадные размеры. Заключение Артура в тюрьму странным образом подстегнуло его энергию. Сперва этот сомнительный результат его методов воздействия привёл его в смятение. Его воображение, всецело занятое рядом собственных спешных дел, отвёртывалось от тревожащего образа сына, страдавшего в тюрьме. Он занял обдуманную позицию: не скрывал того, что Артур в тюрьме, искал случая упоминать об этом публично с этаким мужественным сожалением.

Все дружно находили, что Баррас поступил великолепно. Об этом случае много писали в газетах: «Аргус» поместил заметку в два столбца под заголовком «Отец-спартанец», «Воскресное эхо» — статью «Шапки долой перед патриотом». Дело это произвело потрясающую сенсацию не только в Слискэйле, но и в самом Тайнкасле. Баррас шествовал в ореоле ослепительной славы, и это было ему далеко не неприятно. Несколько раз, обедая с Гетти в Центральной, он замечал, что является предметом всеобщего внимания, и не мог подавить в себе трепета удовольствия. Он теперь много бывал на людях, греясь в лучах всеобщего одобрения. Он дошёл до такого состояния, когда сознательно меняют весь строй жизни. Вначале он делал это из инстинкта самосохранения, теперь — сознательно. У него не бывало минут тайного раздумья, критического самоанализа. Некогда, некогда! Казалось, он, запыхавшись, раскрасневшись, бросает слово на ходу, через плечо, и спешит, спешит куда-то. Он был весь поглощён внешним миром, все больше уходил в свою общественную деятельность, его тешили только яркий свет, шум, приветственные клики и толпа вокруг него.

В Трибунале он удвоил усердие. Когда Баррас заседал тут в роли вершителя судеб, то даже в самых бесспорных случаях уже нечего было надеяться на освобождение от призыва. Нетерпеливо барабаня пальцами по столу, он делал вид, что беспристрастно выслушивает бессвязные аргументы и взволнованные протесты. На самом же деле он не вдумывался в логику проходивших перед ним случаев; его решение бывало принято уже заранее: никому никакого освобождения.