Заре навстречу - Вадим Кожевников

— Ну как, Петр, ты оцениваешь постановку Седого?

Папа ответил сдержанно:

— Так, как она того заслуживает.

— Она заслуживает самых высоких похвал со стороны истинных ценителей, сказал выспренне Савич.

— Мещанский мистицизм, — буркнул сердито папа. — Пиршество дурного вкуса.

— Нет, нет, это голословно, — снисходительно возразил Савич. — Ты постарайся логически обосновать свою критику новаторства Седого. Мне, знаешь, это будет даже любопытно. Я за все новое в искусстве, и критика со стороны человека, проповедующего незыблемость классики, для меня весьма любопытна.

— Хорошо, — сказал угрожающе папа, — тогда я тебе все скажу…

Но Тима не слышал, что говорил папа Савичу. Подошла Нина. Она, видно, тоже, как и Тима, плакала в конце спектакля. Губы и веки ее некрасиво опухли, бант торчал набоку, из рукава свешивался мокрый носовой платок.

Нина взяла Тиму за руку холодной влажной рукой со вздрагивающими пальцами и, потянув его за колонну, раскрашенную под мрамор масляной краской, приблизила к нему свое лицо с широко открытыми глазами и слипшимися ресницами и сказала тихо:

— Тима, прости меня, пожалуйста, за сандалии.

Я так мучаюсь, что сказала тебе… Я ведь знаю, почему ты их надел.

— В них ноги не преют, потому, — пробормотал Тима.

— Нет, не поэтому. — Нина еше ближе придвинула к Тиме лицо и спросила совсем тихо: — Ты не сердишься больше, нет?

— Подумаешь, стану я за такое сердиться.

— Значит, не сердишься?

— Сказал нет, значит, нет.

Нина вдруг решительно сдернула у себя с головы бант, развязала его и, протягивая ленту Тиме, попросила:

— Вот, возьми.

— А на кой она мне, лента?

Нина насмешливо посмотрела Тиме в глаза:

— Завяжешь ею сандалии, чтобы по дороге домой не растерять, — и, резко повернувшись, пошла к Георгию Семеновичу.

Тима остался один с лентой в руках. Шелковистая, ножная, с топким ворсом, вяло пахнущая духами, лента покорно висела в его руке. Тима смотрел на ленту и не знал, что с ней делать. Потом нерешительно свернул ее в рулончик и спрятал в карман.

Савичи ушли. Тима подошел к папе, надел поддевку и валенки. Папа завернул в газету Тимины сандалии, потом долго шарил по карманам и заявил огорченно:

— Веревочку я где-то потерял.

— Ничего, — сказал Тима, — я крепко держать буду, не растеряю.

— Да, кстати, — спросил папа, — ты успел извиниться перед Ниной?

— Успел. Пока ты с Савичем ругался, я все время перед ней извинялся.

— Во-первых, я не ругался, а во-вторых, отстаивать своп принципиальные взгляды — это одно, а быть грубияном — это совсем другое.

— Я больше не буду, — быстро согласился Тима, чтобы не разговаривать с папой нп о чем больше.

Он боялся, как бы не исчезло из сердца то радостное смятение, которое он сейчас испытал, получив от Нины в подарок ео ленту в знак прощения, которого, говоря по правде, он ничем не заслужил. Но постепенно Тима стал испытывать щемящую тоску от догадки, что поступок Нины был вызван спектаклем, и ничем иным. Да и что, собственно, могло быть иное? Разве он мог понравиться Нине со своими грубыми словами и всем своим очень обыкновенным видом: толстым носом, курткой, перешитой пз папиной студенческой тужурки, серыми, неприятными глазами под взъерошенными бровями, коротко стриженными волосами, которые даже с помощью платяной щетки он не мог пригладить.

Думая об этом, Тима всю дорогу до дому угрюмо молчал, а папа доказывал, что Шекспир — великий реалист и только реакционеры пытаются сделать пз него мистика.

Чем пространнее хвалил папа Шекспира, тем мрачнее становилось на душе у Тимы, и он все больше убеждался, что сам по себе он ни при чем, а это Шекспир виноват в том, что Нина решила подарить ему свою ленту.

Но вообще говоря, Нина ему не нравилась. Она не отвечала тому возвышенному идеалу женской красоты, который он хотя и представлял себе весьма смутно, но который казался ему единственно верным, так как был почерпнут главным образом из книг, где героини проявляли неслыханную доблесть, оставаясь верными своим возлюбленным. И влюблялись герои друг в дружку в этих книгах не просто так, а после того, как совершали самоотверженные подвиги. Всякую же другую любовь Тима считал, пользуясь папиным выражением, мещанской.

Когда у Нины Савич ее гости играли в почту «флирт», посылая друг другу карточки с напечатанными типографским способом цитатами из любовных стихов и разными смешными пословицами, Тима всегда с презренпем отказывался принимать участие в этой игре. Хотя однажды, когда Вовка Сухарев переслал ему карточку «флирт» якобы от Лели Ильиной, самой красивой из подруг Нины, сказав: "На, "Лилия"!" — Тима, не читая, бросил карточку на стол и высокомерно заявил, что эта игра только для глухонемых остолопов, но после того, как все ушли пить чай, он потихоньку пробрался в Нинину комнату и долго разыскивал карточку с обозначением «Лилия».

Найдя ее, прочел: "Из большого осла не выйдет слона".

Обидевшись, взял карточку, где за словом «Резеда» было напечатано: "Ворона в павлиньих перьях", вручил ее Леле, сказав громко:

— На, «Резеда»!

Леля прочла, пожала плечами и сказала:

— Во-первых, грубо, а во-вторых, мы с тобой не играем.

А Вовка торжествующе закричал:

— Ага, попался, лицемер! — и объявил всем: — Это я ему послал, а сказал — Леля. Как от других получать — мещанство, а от Лели — ухватил. Даже нос вспотел. Жулик ты, а вовсе не принципиальный.

Что же касается его приятелей с заднего двора, то нп Костя, ни Кешка, ни Гришка не проявляли никакого интереса к девочкам. Наоборот, они сторонились их, утверждая, что водиться с девчонками могут только хромые либо золотушные. По даже во время самых озорных сражений в «вышибалочку» или в «чух-навар» стоило появиться горбунье Чишихиной с помойным ведром на крыльце, как кто-нибудь из ребят тотчас бросал битву, брал из рук горбуньи ведро и относил его на помойку.

Так же было, когда появлялась с колуном Феня. Наколов дрова, Кешка или Гришка возвращались снова к игре, и никто их за это не обзывал кавалерами. Хотелось им доказать свое мужское превосходство или это было чтонибудь иное, Тима определить не мог.

Но когда однажды Толя Асмолов появился на улице, держа под руку какую-то девочку, все ребята, несмотря на то что сзади шла Толина мама, дружно свистели и кричали: "Жених и невеста, жених и невеста!"

С тех пор прошло много времени. Но вот совсем недавно Нина пришла к Сапожковым, чтобы взять у Петра Григорьевича для Савича какую-то бумагу. Проводив Нину до калитки, Тима сказал:

— Ну, пока!

— До свидания, — ответила Нина.

Приятели Тимы в это время сидели на завалинке и внимательно наблюдали за ним. Подойдя к ним вразвалку, Тима, опасаясь насмешек, объяснил:

— Это она к отцу приходила.

Кешка презрительно сощурился:

— А ты что с ней говорил и на нас все озирался, будто боялся, что мы жиганы?

Костя упрекнул:

— Тоже гусь, открыл калитку — и ступай на все стороны, а если ребята с Подгорного ее со спуска пихать будут?

Гришка встал и произнес возмущенно:

— Ее матерью улица называется, а ты мимо нас провел, будто мы буржуев родственники, — и спросил решительно: — Догонишь или мы сами?

Тима сказал растерянно:

— Хорошо, я ее догоню, — и попросил: — Только, если вы сзади пойдете, не кричите чего-нибудь. Она ведь очень гордая.

— Да что мы, варнаки, что ли? — обиделся Костя.

И приказал: — Ступай, нечего из нас чурки строить!

Нина совсем не удивилась и не обрадовалась, когда Тима, догнав ее, запыхавшись, молча зашагал рядом.

Уткнув лицо в меховую муфту и дыша через мех, она искоса поглядывала на Тиму усталыми голубыми глазами, и на ресницах у нее прилипла снежная звездочка.

Когда Нина моргала, звездочка покачивалась, но не падала.

Однажды Тима спросил папу, как делаются снежинки.

Папа очень обрадовался и начал рассказывать, какая это замечательная наука — кристаллография, и даже начертил на бумаге схемы различных кристаллов.

— Вот запомни. Двойник из двух пентагональных додекаэдров. А это гемифорный кристалл обыкновенного турмалина. А это…

— Ладно, — прервал Тима, угнетенный способностью папы на самые простые вопросы отвечать мучительно длинно и сложно. — Я лучше сам догадаюсь.

Он еще до этого был обижен тем, что папа небрежно сказал про солнце: "Это газообразная масса с очень высокой температурой". Про человеческий копчик папа говорил: "остатки хвоста". Ногти, утверждал он, остатки когтей, и будто бы у человеческих зародышей бывают жаберные щели, словно у рыбы.

— Если ты такое про людей знаешь, — сказал Тима с возмущением, — так лучше ни с кем после этого не здороваться. Раз мы, по-твоему, так сильно похожи на зверей.