Расшифрованный Достоевский. Тайны романов о Христе. Преступление и наказание. Идиот. Бесы. Братья Карамазовы. - Борис Соколов

Чем же должны были завершиться «Братья Карамазовы», какая судьба ждала героев в так и не написанном из-за внезапной смерти писателя втором томе? Однозначный ответ на этот вопрос мог дать, разумеется, только сам Федор Михайлович. О предполагаемом содержании не осуществленного автором второго тома «Братьев Карамазовых» до нас дошли только краткие разрозненные свидетельства, порой противоречащие друг другу.

В 1916 году вдова писателя А. Г. Достоевская сообщила критику А. А. Измайлову: «Смерть унесла его (Достоевского. — Б. С.) действительно полного замыслов. Он мечтал 1881 год всецело отдать „Дневнику“, а в 1882 засесть за продолжение „Карамазовых“. Над последней страницей первых томов должны были пронестись двадцать лет. Действие переносилось в восьмидесятые годы. Алеша уже являлся не юношей, а зрелым человеком, пережившим сложную душевную драму с Лизой Хохлаковой, Митя возвращался с каторги».

Об этом же Анна Григорьевна писала в своих «Воспоминаниях»: «Издавать „Дневник писателя“ Федор Михайлович предполагал в течение двух лет (1881–1882. — Ред.), а затем мечтал написать вторую часть „Братьев Карамазовых“, где появились бы почти все прежние герои, но уже через двадцать лет, почти в современную эпоху, когда они успели бы многое сделать и многое испытать в своей жизни. Намеченный Федором Михайловичем план будущего романа, по его рассказам и заметкам, был необыкновенно интересен, и истинно жаль, что роману не суждено было осуществиться».

В своих воспоминаниях АГ. Достоевская оба раза допустила одну и ту же неточность: время, которое должно было, по замыслу писателя, протечь между действием первого и второго романа об Алексее Карамазове, она определила в двадцать лет, в то время как в предисловии «От автора» указано: «Первый роман произошел… тринадцать лет назад».

Вскоре после смерти Достоевского А. С. Суворин писал: «На продолжение своего „Дневника“ он (Достоевский. — Ред.) смотрел отчасти как на средство… завязать узел борьбы по существенным вопросам русской жизни. Все это теперь кончено, кончен и замысел продолжать „Братьев Карамазовых“. Алеша Карамазов должен был… явиться героем, из которого он хотел создать тип русского социалиста, не тот ходячий тип, который мы знаем и который вырос вполне на европейской почве».

Более подробно Суворин изложил замысел продолжения «Карамазовых» в своем дневнике. Он вспоминает здесь о встрече и беседе с писателем в день покушения Млодецкого на графа Лорис-Меликова 20 февраля 1880 г. Достоевский, еще не знавший в тот момент о покушении, но взволнованный другими террористическими актами народовольцев и процессами над ними, сказал тогда, что «напишет роман, где героем будет Алеша Карамазов. Он хотел его провести через монастырь и сделать революционером. Он совершил бы политическое преступление. Его бы казнили. Он искал бы правду и в этих поисках, естественно, стал бы революционером…»

А еще при жизни писателя появилась заметка в газете «Новороссийский телеграф» от 26 мая 1880 года, где следующим образом излагалось содержание предполагавшегося второго тома романа: «…Из кое-каких слухов о дальнейшем содержании романа, слухов, распространившихся в петербургских литературных кружках, я могу сказать… что Алексей делается со временем сельским учителем и под влиянием каких-то особых психических процессов, совершающихся в его душе, он доходит даже до идеи о цареубийстве…»

Подобная формулировка, «идея о цареубийстве», представляется гораздо более близкой к истинному замыслу Достоевского, чем утверждение Суворина, будто Алеша во втором томе романа должен был совершить «политическое преступление» и подвергнуться смертной казни. Очевидно, речь могла идти только о теракте, поскольку за иные политические ^преступления смертной казни не полагалось. Надо учитывать, что о таком варианте судьбы Алеши Карамазова Суворин вспоминал уже много лет спустя после беседы с Достоевским. Федор Михайлович, как известно, не дожил месяца до цареубийства, а Алексей Сергеевич, как известно, его пережил. Поэтому Суворин легко мог, вследствие аберрации памяти, превратить «идею цареубийства» в реальное участие Алеши в покушении на царя. И это при том, что Достоевский, естественно, не мог знать, что император Александр II всего через месяц после его, Достоевского, смерти будет убит террористами «Народной воли», во многом продолжившей дело нечаевской «Народной расправы».

Другие свидетельства о продолжении «Карамазовых» как будто не подтверждают предположение, что Алеша Карамазов должен был кончить жизнь на эшафоте. Так, педагог и писатель A. M. Сливицкий (1850–1913), присутствовавший в 1880 году на пушкинских торжествах в Москве, запомнил беседу Достоевского с молодежью: «Помолчав, он прибавил: „Напишу еще „Детей“ и умру“. Роман „Дети“, по замыслу Достоевского, составил бы продолжение „Братьев Карамазовых“. В нем должны были выступить главными героями дети предыдущего романа…»

А немецкая исследовательница Н. Гофман в 1898 г. записала со слов А. Г. Достоевской следующий вариант завершения «Карамазовых»: «Алеша должен был — таков план писателя — по завещанию старца Зосимы идти в мир, принять на себя его страдание и его вину. Он женится на Лизе, потом покидает ее ради прекрасной грешницы Грушеньки, которая пробуждает в нем „карамазовщину“. После бурного периода заблуждений, сомнений и отрицаний, оставшись одиноким, Алеша возвращается опять в монастырь. Он окружает себя детьми — им герой Достоевского посвящает всю свою жизнь: искренне любит и учит. руководит ими. Кому не придет здесь в голову связь с рассказом Мышкина о детях; кто не вспомнит маленького героя, все те восхитительные детские черты, которые открываются только любви».

Вариант финала с Алешей, посвящающим свою жизнь заботе о чужих детях, гораздо больше соответствует логике развития этого образа, чем вариант: Алешей-террористом, погибающим на виселице. Ведь этот герой, один из самых любимых у Достоевского, говорит мальчикам: «Будем, во-первых и прежде всего, добры, потом честны, а потом — не будем никогда забывать друг о друге. Это я опять-таки повторяю. Я слово вам даю от себя, господа, что я ни одного из вас не забуду; каждое лицо, которое на меня теперь, сейчас, смотрит, припомню, хоть бы и через тридцать лет». Неужели Достоевский собирался: делать из Алеши всего лишь еще одного «идейного убийцу» типа Раскольникова? Гораздо убедительнее звучит предположение, что роман, по замыслу Достоевского, должен был закончиться тем, что Алеша, пройдя искус подвига цареубийства, нашел в конце юнцов смысл жизни в заботе о «малых сих», особен-то учитывая любовь самого Достоевского к детям, его: лова о слезинке невинного ребенка как мериле прогресса. Очевидно, во втором томе Алеша должен был стать главным героем, тогда как в написанном первом томе главными героями остаются Иван и Дмитрий Карамазовы.

Подводя итоги творчества Достоевского, Н. А. Бердяев писал в «Мировоззрении Достоевского»: «Достоевский исследует природу революционного социализма и его неотвратимые последствия в явлении шигалевщины. Тут торжествует то же начало, которое ютом развивает Великий инквизитор, но без романтической грусти последнего, без своеобразного величия его образа. Если в католичестве и раскрываются те же начала, что и в социализме, то в неизмеримо высшей форме, эстетически наиболее привлекательной. В революционной шигалевщине раскрывается плоское начало, бесконечная плоскость. Петр Верховенский так формулирует Ставрогину сущность шигалевщины: „Горы сровнять — хорошая мысль, не смешная. Не надо образования, довольно науки! И без науки хватит материалу на тысячу лет, но надо устроиться послушанию… Жажда образования есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности. Мы уморим желание: мы пустим пьянство, сплетни, доносы; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство… Необходимо лишь необходимое — вот девиз земного шара отселе. Но нужна и судорога; об этом позаботимся мы, правители. У рабов должны быть правители. Полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет Шигалев пускает и судорогу, и все вдруг начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно, чтобы не было скучно. Скука есть ощущение аристократическое“. „Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны… Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! Но это всеобщее принудительное уравнение, это торжество смертоносного закона энтропии (нарастания и равномерного распределения тепла во вселенной), перенесенного в социальную сферу, не означает торжества демократии. Никаких демократических свобод не будет. Демократия никогда не торжествовала в революциях. На почве этого всеобщего принудительного уравнения и обезличивания править будет тираническое меньшинство“… „Выходя из безграничной свободы, — говорит Шигалев, — я заключаю безграничным деспотизмом. Прибавляю, однако же, что, кроме моего разрешения общественной формулы, не может быть никакого“. Тут чувствуется фанатическая одержимость ложной идеей, которая ведет к существенному перерождению человеческой личности, к утере человеческого облика. Достоевский исследует, как безбрежная социальная мечтательность русских революционеров, русских мальчиков ведет к истреблению бытия со всеми его богатствами, доводит до пределов небытия. Это — очень у него глубоко обосновано. Социальная мечтательность — совсем не невинная вещь. Ей необходимо противопоставить трезвость, суровую ответственность. Эта революционная мечтательность есть болезнь русской души. Достоевский вскрыл ее и поставил ей диагноз и прогноз. Те, которые в своем человеческом своеволии и человеческом самоутверждении претендовали жалеть и любить человека более, чем его жалеет и любит Бог, которые отвергли Божий мир, возвратили билет свой Богу и хотели сами создать лучший мир, без страданий и зла, с роковой неизбежностью приходят к царству шигалевщины. Только в этом направлении могут они исправить дело Божье. Старец Зосима говорит: „Воистину у них мечтательной фантазии более, чем у нас. Мыслят устроиться справедливо, но, отвергнув Христа, кончат тем, что зальют мир кровью, ибо кровь зовет кровь, а извлекший меч погибнет мечом. Если бы не обетование Христово, то так и истребили бы друг друга, даже до последних двух человек на земле“. Изумительные по своей пророческой силе слова.