Расшифрованный Достоевский. Тайны романов о Христе. Преступление и наказание. Идиот. Бесы. Братья Карамазовы. - Борис Соколов

О, конечно, это еще не ученики социальной религии, человеческие существа, хотя и обоготворяющие себя, но слабосильные. Великая тайна, разгаданная Достоевским, выболтанная Великим инквизитором, в том заключается, что путь самообоготворения человеческого, путь замены хлеба небесного хлебом земным, окончательного отпадения от Бога должен привести не к тому, что все сделаются богами и титанами, а к тому, что люди опять поклонятся новому божеству, одному обоготворенному человеку, одному царю. Великий инквизитор — это символ того духа, который окончательно воплотится не в массе человечества, а в новом боге, новом царе земном. Это тот несчастный, который сделает счастливыми миллионы младенцев, отняв у них свободу. „Они будут дивиться на нас и будут считать нас за богов, за то, что мы, став во главе их, согласились выносить свободу, которой они испугались, и над ними господствовать“. Эти „мы“ в последнем пределе мистической диалектики превращаются в „я“, в единого, в котором окончательно воплотится антихристский дух Великого инквизитора. Вот к чему приведет эта попытка спасти всех вне Бога и против Бога, устроить землю вне неба и против неба, утвердить человеколюбие против боголюбия, утвердить демократию против высшего призвания человечества и прав его на вечность, осчастливить людей, лишив их свободы. Позитивизм идет по этому пути в теоретическом сознании, марксистский социализм — в практическом действии. И позитивизм и марксизм в существе своем одинаково враждебны свободе совести, не любят проблематического, хотели бы принудить людей к полезному и в сознании и в жизни создать насильственное благополучие. В прошлом шло по этому пути государство, обоготворившее себя, церковь, подменившая свободу авторитетом. Насилие, ненависть к свободе — вот сущность духа Великого инквизитора. Проповедь любви ко всем людям, снисхождение к слабости людской — вот соблазн Великого инквизитора. Мы же останемся с истиной Христа: истинная любовь к людям возможна лишь в Боге, лишь во имя Отца Небесного, и потому связана она с признанием высшей природы человека и высшего призвания его, с уважением к личности и ее бесконечным правам. Для Великого инквизитора существует лишь человеческое стадо, слабость которого эксплуатируется в дьявольских целях. Для нас существует личность человеческая, свободная в своей сущности, и соборность, собирание человеческих личностей в Богочеловечестве».

Достоевский отождествляет Запад с католицизмом и социализмом, стремясь заклеймить оба эти учения в Легенде о Великом инквизиторе. Россия для писателя была особым, сокровенным миром, который в равной степени грозили погубить и католики, и социалисты. И не случайно в Легенде именно папство призвано воплотить социалистический идеал — накормить голодных, уравнять людей в сытости. Достоевский считал, что социалистическое учение произрастает из католического вероисповедания, подменяющего заповеди Христа авторитетом пап, духовную свободу — заботой о материальном благосостоянии, властью не только над душами людей, но и над их телами (отсюда стремление к светской власти). Причем западный социализм, как опасался писатель, может найти в России благодатную почву. Несколько десятилетий спустя Легенда о Великом инквизиторе стала восприниматься как гениальное и страшное предсказание того, что случилось в 1917 году.

К теме Великого инквизитора НА Бердяев вернулся в «Духах русской революции». Там философ признавал: «Рассказанная русским атеистом Иваном Карамазовым „Легенда о Великом инквизиторе“, по силе и глубине своей сравнимая лишь со священными письменами, раскрывает внутреннюю диалектику антихристовых соблазнов. То, что Достоевский давал антихристовым соблазнам католическое обличье, несущественно и должно быть отнесено к его недостаткам и слабостям. Дух Великого инквизитора может являться и действовать в разных обличиях и формах, он в высшей степени способен к перевоплощению. И Достоевский отлично понимал, что в революционном социализме действует дух Великого инквизитора. Революционный социализм не есть экономическое и политическое учение, не есть система социальных реформ, — он претендует быть религией, он есть вера, противоположная вере христианской.

Религия социализма вслед за Великим инквизитором принимает все три искушения, отвергнутые Христом в пустыне во имя свободы человеческого духа. Религия социализма принимает соблазн превращения камней в хлеб, соблазн социального чуда, соблазн царства этого мира. Религия социализма не есть религия свободных сынов Божьих, она отрекается от первородства человека, она есть религия рабов необходимости, детей праха. Религия социализма говорит словами Великого инквизитора: „Все будут счастливы, все миллионы людей“. „Мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим их жизнь, как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками. Мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны“. „Мы дадим им счастье слабосильных существ, какими они и созданы“. Религия социализма говорит религии Христа: „Ты гордишься твоими избранниками, но у Тебя лишь избранники, а мы успокоим всех… У нас все будут счастливы… Мы убедим их, что они тогда только и станут свободными, когда откажутся от свободы своей“. Религия социализма, подобно Великому инквизитору, упрекает религию Христа в недостаточной любви к людям. Во имя любви к людям и сострадания к людям, во имя счастья и блаженства людей на земле эта религия отвергает свободную, Богоподобную природу человека. Религия хлеба небесного — аристократическая религия, это — религия избранных, религия „десятка тысяч великих и сильных“. Религия же „остальных миллионов, многочисленных, как песок морской, слабых“ — есть религия хлеба земного. Эта религия написала на знамени своем: „накорми, тогда 9 и спрашивай с них добродетели“. Достоевский гениально прозревал духовные основы социалистического муравейника. Он религиозно познал, что социалистический коллективизм есть лжесоборность, лжецерковь, которая несет с собой смерть человеческой личности, образу и подобию Божьему в человеке, конец свободе человеческого духа. Самые сильные и огненные слова были сказаны против религии социализма Достоевским. И он же почувствовал, что для русских социализм есть религия, а не политика, не социальное реформирование и строительство. Что диалектика Великого инквизитора может быть применена к религии социализма и применялась самим Достоевским, видно из того, что многие революционеры у него повторяют ход мыслей Великого инквизитора. То же самое говорит и Петр Верховенский, и на том же базисе построена шигалевщина. Эти мысли были еще у героя „Записок из подполья“, когда он говорил „о джентльмене с насмешливой и ретроградной физиономией“, который ниспровергнет все грядущее социальное благополучие, весь благоустроенный муравейник будущего. И герой „Записок из подполья“ противополагает этому социалистическому муравейнику свободу человеческого духа. Достоевский — религиозный враг социализма, он изобличитель религиозной лжи и религиозной опасности социализма. Он один из первых почувствовал в социализме дух антихриста. Он понял, что в социализме антихристов дух прельщает человека обличьем добра и человеколюбия. И он же понял, что русский человек легче, чем человек западный, идет за этим соблазном, прельщается двоящимся образом антихриста по апокалиптичности своей природы. Вражда Достоевского к социализму менее всего означает, что он был сторонником и защитником какого-либо „буржуазного“ строя. Он даже исповедовал своеобразный православный социализм. Но дух этого православного социализма ничего общего не имеет с духом революционного социализма, он во всем ему противоположен. Как почвенник и своеобразный славянофил, Достоевский видел в русском народе противоядие против соблазнов революционного, атеистического социализма. Он исповедовал религиозное народничество. Я думаю, что вся эта религиозно-народническая, почвенно-славянофильская идеология Достоевского была его слабой, а не сильной стороной и находилась в противоречии с его гениальными прозрениями, как художника и метафизика. Сейчас можно даже прямо сказать, что Достоевский ошибся, что в русском народе не оказалось противоядия против антихристовых соблазнов той религии социализма, которую понесла ему интеллигенция. Русская революция окончательно сокрушила все иллюзии религиозного народничества, как и всякого народничества. Но иллюзии самого Достоевского не помешали ему раскрыть духовную природу русской религии социализма и предсказать последствия, к которым она приведет. В „Братьях Карамазовых“ дана внутренняя диалектика, метафизика русской революции. В „Бесах“ дан образ осуществления этой диалектики».

Чем же должны были завершиться «Братья Карамазовы», какая судьба ждала героев в так и не написанном из-за внезапной смерти писателя втором томе? Однозначный ответ на этот вопрос мог дать, разумеется, только сам Федор Михайлович. О предполагаемом содержании не осуществленного автором второго тома «Братьев Карамазовых» до нас дошли только краткие разрозненные свидетельства, порой противоречащие друг другу.