Ничего неизменного - Наталья Игнатова

— Я старался не очень смещать кости, но совсем без смещения не получилось бы. Они вправятся сами. И это даже не должно быть слишком больно.

— Уже не больно, — Медвежатник привалился плечом к стене, баюкая сломанную руку, — почему я не могу сказать тебе, чтобы вы уходили поскорее, пока я выгляжу по-настоящему избитым?

— Потому что ни ты, ни Верна больше не сможете говорить, мне что делать. К этому можно приноровиться. Можно давать советы. В обтекаемой форме. Вы научитесь. Мне нужны будут все ваши знания о Порту, о здешних людях и о хозяйке Койота. Я буду спрашивать, а вы отвечать, и постепенно… мы привыкнем. Я — к тому, что вы можете мне советовать. Вы — к тому, что я не бог.

— Хорошо. Потому что сейчас ты — бог, и это мешает думать.

— Так и должно быть, — Заноза легко поднялся на ноги, взглянул на Мартина: — я все еще выгляжу так, как будто меня бил медведь, а не Медвежатник?

Его раны не спешили затягиваться, хотя крови Мартин принес аж пять литров, и, с учетом того, что Заноза не израсходовал собственный запас, хватить ее должно было с избытком. Почему-то, не хватило. Несмотря на бодрость и жизнерадостность, выглядел Заноза, как после побоища аж с двумя медведями. Сейчас это было на руку, но хватит ли ему дайнов, чтобы произвести хорошее впечатление на охранников? Потому что, если нет, то вываливаться из приемной Койота в таком виде, это поднимать тревогу и провоцировать всю банду. Плохая идея.

Спрашивать у Занозы, хватит ли ему дайнов — идея еще худшая. Он знает, что делает. Ну, или, хотя бы, он думает, что знает, что делает. Остается только верить.

— Надо, чтобы все видели и запомнили, что мы уходим к пристаням. По дороге свалим в портал, там куча мест, где можно незаметно это сделать. Полноценной легендой я потом займусь. Каким хаосшипом уходили, где билеты брали, кого еще по пути встретили… это несложно все.

— Ты почему не лечишься? — в то, что для Занозы не проблема найти свидетелей, которые подтвердят любую ложь, потому что сами будут в нее верить, Мартин не сомневался. Упырь просто привык рассуждать вслух, вот и рассуждал. Вряд ли ему нужен был собеседник, или хотя бы просто слушатель.

— Не лечусь?

— Раны. Никуда не делись. Ты все еще выглядишь так, будто дрался с медведем.

— Я дрался с бешеным демоном, Мартин. С такой здоровенной черно-серебряной штукой, в чешуе и с когтями в локоть длиной. И у него еще зубы были. Вот такие, — Заноза развел пальцы, — в пасти не помещались. И я тебе скажу, видел бы ты ту пасть!

— Что, штука правда здоровенная? — Мартин всерьез заинтересовался. Он никогда не видел своего кафарха со стороны.

— Ну-у, — Заноза искоса окинул его взглядом, — вообще-то, нет. Не больше тебя. Но когти, Мартин! И зубы! И хвост же еще!

— Угу. Если б не хвост, может, джинсы бы целы были.

— Не были бы. У тебя коленки назад, когда ты превращаешься. Все равно бы порвал.

— Так почему ты не лечишься?

— Демонские когти оставляют раны, которые просто кровью не исцелить. Нужно ждать, пока само затянется. Неделю, может, полторы… эй? — Заноза обогнал Мартина, остановился, загораживая дорогу, и уставился в лицо. — Ты чего?

— Я тебя ранил так, что ты не можешь исцелиться?

На душе стало скверно. Бой кафархов, бешеный веселый танец, смертельный и захватывающий, теперь выглядел совсем иначе. Радость оказалась неуместной. Какая, к эльфам, радость, когда ранишь не врага, а друга? И раны не заживают. Лэа тогда, в Москве. Заноза сейчас…

Лэа чуть не умерла. Заноза, если б не был вампиром, уже был бы мертв.

Они были так похожи! Заноза походил на нее тогдашнюю. Мартин лишь сейчас понял насколько. Такой же бледный. Обескровленный. Под застегнутым плащом — разодранная в клочья одежда, и располосованная когтями плоть. Только чудом не задето лицо. Чудо, что кафарх не рвал когтями горло.

Чудо, что он не хотел убить. Да пошли они к акулам, такие чудеса!

Лэа было больно, а Заноза врет, что не чувствует боли. Но если раны не заживают, они не могут не болеть.

— Чувак, — голос упыря был озадаченным, — я у тебя на глазах переломал кости парню, который даже не думал сопротивляться, а ты беспокоишься о том, что малость меня поцарапал? — он аккуратно потыкал Мартина кулаком в плечо, — ты где? Вернись ко мне, а то без тебя скучно. Мы не в Москве, и я не Лэа, я мертвый монстр, неуязвимый ужас, летящий на крыльях ночи. Мартин, scheiße! Не оскорбляй меня в лучших чувствах!

— При чем тут?.. — Кто? Лэа? Это еще эмпатия, или уже телепатия? — При чем тут сломанные кости? Медвежатник — твоя добыча. Ты с ним можешь играться, как захочешь.

— Это не те игры, которые я люблю, — сказал Заноза серьезно. — Я их ненавижу. Ненавижу делать больно. Я даже убивать не люблю. Хоть это и быстро. Я надеюсь, что быстро. Не знаю… Но, Ма-арртин, — он склонил голову набок, попятился, сунув руки в карманы, — разве мы с тобой плохо поиграли? Тебе же понравилось. Я обещал, что тебе понравится.

Мартин хотел сказать, что это была не игра. Это был бой, в котором один из них должен был погибнуть. Хотел сказать, что больше никаких «игр» с такими последствиями. Хотел… ладно, вранье. Не хотел он этого говорить. Должен был. Обязан. Ради блага самого Занозы, который до сих пор, кажется, не полностью пришел в себя.

Не сказал.

Когда Заноза обещал ему эту игру, в «Нандо», три месяца назад, когда Заноза в первый раз сказал: «это не драка», и в первый раз сказал: «ты этого хочешь», он не был кафархом. Он был собой. И знал, о чем говорит.

Точно знал. Так же, как сейчас. Потому что… да! Боги, да! Это не может не нравиться. И они не удержатся, какие бы обещания Мартин сейчас не дал.

Игра повторится. И когти снова оставят эти жуткие раны. И Заноза снова будет сиять от счастья, даже если не победит. И на душе снова будет весело и легко, как было минуту назад, и как станет еще через минуту. Когда пройдет наваждение и упырь перестанет так сильно походить на Лэа, умирающую от потери крови.

— Похоже на наркотик, — сказал Мартин, скорее себе, чем Занозе. — Тебе не кажется?

— Это самая лучшая дурь, демон! Самая офигенная. Потому что все по-настоящему. Дай только повод, и когда-нибудь я тебя сделаю. Но потом дам своей крови, — добавил Заноза уверенно. — Тебя-то она вылечит. Так что Лэа ничего не узнает.

Невозможно было просто взять и уйти домой. Не тогда, когда от острого чувства вины кидает без перехода к такой же острой радости от каждого мига воспоминаний, а от радости — снова к мучительному сожалению о том, что сделал.

И опять к радости, к эйфории, от того, что дрался в полную силу, по-настоящему, в боевой форме. Дрался, и не убил.