Война за справедливость, или Мобилизационные основы социальной системы России - Владимир Макарцев

Впервые его арестовали в 1900 году, но не за революционную пропаганду, как могло бы показаться, а… за долги своего давно погибшего отца.[664] Видимая необъяснимость этого ареста порождает сегодня массу домыслов, однако искать его тайные причины можно бесконечно, если не вспомнить, что и крестьяне-частники, составлявшие основную часть сельских обывателей Грузии, несли ответственность в рамках круговой поруки (ст. 350 «Положений о сельском состоянии»). Ее узами было повязано почти все низшее сословие – за долги отцов отвечали сыновья, это было нормой социальных отношений, тогда это было, как говорят англичане, common knowledge.

Поэтому, как только И. В. Сталин достиг совершеннолетия (21 год), он столкнулся с сословной ответственностью в рамках круговой поруки, несмотря на то, что был «бродягой», не приписанным ни к одному состоянию. Не исключено, что при аресте, в участке, ему объяснили, чем грозит бродячая жизнь, если он не припишется ни к какому сословию и не выполнит обязанности по круговой поруке. А это уголовное преследование, предусматривавшее четыре года в арестантских отделениях со строгим режимом и принудительным трудом, и вечное поселение на Сахалине (ст. 951 «Улож. о наказ. Угол. и исправ. 1885 г»). И тогда уход в подполье стал спасением, у него появились и пища, и кров, которые обеспечивала партия, а в случае провала грозила «предвариловка», административная ссылка и довольно беспечная, хотя и небогатая, жизнь за казенный счет.

Подполье тоже строилось на круговой поруке, она была условием выживания для революционеров, а ее особенность заключалась в том, что она была унарной, то есть распространялась по горизонтали среди равных – все отвечали друг за друга. Круговая порука и связанная с ней ответственность перед своими товарищами была образом жизни подпольщиков, она сопровождала Сталина на протяжении всей жизни – и как уполномоченного по продовольственному делу, и как члена военных советов разных фронтов, и, наконец, как генерального секретаря партии. Вся его деятельность была буквально пропитана круговой порукой и… иезуитскими методами. Он как-то вспоминал о них в беседе с иностранными журналистами: «Из протеста против издевательского режима и иезуитских методов, которые имелись в семинарии, я готов был стать и действительно стал революционером, сторонником марксизма».[665] Очевидно, это то, что оставило в нем глубокий след наряду с иезуитскими методами жандармских расследований, которые он испытал на себе, и это то, чему он, как простой, но одаренный человек, вышедший из крестьянской средневековой среды с ее пренебрежением к человеческой жизни, превосходно обучился, впитал в себя. Не случайно Троцкий отмечал, что «в приемах семинарской педагогики было все, что иезуиты выдумали для укрощения детских душ».[666]

Система народного просвещения Российской империи, представлявшая собой средоточие острейших сословных противоречий, вообще была насквозь пропитана этим средневековым духом, заставляя благородную публику по-иезуитски изворачиваться, чтобы совместить несовместимое в духе циркуляра министра народного просвещения И. Д. Делянова – свое благородство и лохмотья «кухаркиных детей». А последние, познав плоды иезуитской науки, шли в другое средоточие сословных противоречий – на фабрики и заводы, куда несли «пролетарское сознание», и где они были «своими».

И. В. Сталин во многом был действительно последовательным сторонником В. И. Ленина, потому что он для него был «свой», но это не значит, что другие члены ЦК или члены партии были такими же «своими». Среди них было немало людей «из благородных» (включая Ленина), разных мещан, купчишек и поповичей, в сюртуках или костюмах, в очках или шляпах. Для нас это, может быть, и ерунда, а тогда это были «звания» – внешние признаки сословности, ценники стоимости человека, стоимости его права на жизнь, которая выражалась не только в одежде, но и в поведении человека, в его манерах, привычках к комфорту и почитанию, лучше сказать, к чинопочитанию. Все это легко проследить в поведении не только вождей революции, но и рядовых партийцев – по воспоминаниям современников, по кадрам кинохроники, по документам. За исключением, пожалуй, Ленина и Сталина, они были лишены позерства и внешних проявлений чинопочитания, они были простыми (костюм Ленина, входивший в противоречие с его простотой, только подчеркивал его близость народу и его… величие). Внешняя простота приближала их к простым людям из низшего сословия, считавших всех образованных людей «хитрыми врагами».

Интересно, что во всем большевистском ЦК Сталин был единственным «бродягой», чужим среди своих, грубым, хамоватым и хитрым. Это позволяло ему в дальнейшем строить отношения в партии по понятиям, по которым всегда жило крестьянство, наградившее большевиков верховным правом завоевателя, а судить по законам, которые создавали люди из образованного общества. Он стоял как бы над сословиями, что, с одной стороны, отстраняло его ото всех, включая собственную семью, а с другой – эта отстраненность, как ни странно, превращала его в государственного человека. Это не значит, что он целыми днями только и занимался делами. Бажанов, например, вспоминал, что в 20-е годы они Сталина «не интересовали, он в них не так уж много и понимал, ими не занимался».[667] Но это не значит, что они для него были пустым звуком, наоборот. Борьба за власть научила его очень взвешенно подходить к принятию того или иного управленческое решения, опираясь на мнение специалистов, и, конечно, как и всякий крестьянин он тоже считал себя «вправе решать, что государству нужно от него, а что нет» (С. В. Лурье).

Нам кажется, что это обстоятельство дает нам хоть какой-то шанс разглядеть сквозь наслоения тяжелейших исторических потрясений подлинный психологический портрет И. В. Сталина, причины его мнительности и «болезненной подозрительности», как говорил Н. С. Хрущев на ХХ съезде КПСС. Они лежат в области его внесословности, в отсутствии особенной сословной морали (примерно как у Паниковского), характерной, например, для «интеллигентов».

Реальность 20-х годов неуклонно толкала страну на мобилизационный путь развития, он был ближе всего, ведь Россия уже давно была «военным лагерем», правда, демобилизованным после Гражданской войны на условиях Новой экономической политики. Несмотря на это, дальнейшее развитие НЭПа парадоксальным образом вело не к капиталистическому рынку, как принято считать сегодня, а опять… к сословному, потому что ни правовых, ни социальных условий для развития классического капитализма в России не было ни до революции, ни тем более после. Если принять на веру, что большевики отменили сословия, и на этом сословное общество кончилось, то тогда действительно можно прийти к логическому выводу, что уход большевиков от власти – добровольный или насильственный – возвращал страну на путь капиталистического и демократического развития. Но тогда мы опять становимся на сторону В. И. Ленина, который в 1903 году заявил, что «капитализм уже стал господствующим способом производства». Логика как механический инструмент рассуждения снова ведет нас в тупик, потому что «пляшет» от ложной посылки. А она, естественно, ведет к ложному выводу.

Истинная же посылка заключается в том, что капитализма в России никогда не было, потому что она по закону была сословным государством, суть которого заключается в неравенстве прав, что при капитализме невозможно. Поэтому отказ от НЭПа и возврат к одному из вариантов военного коммунизма был неизбежен – и история это убедительно доказала. Кроме того, возврат к сословному капитализму не мог привести к развитию экономики просто в силу того, что он был лишь способом откачки ресурсов из нижнего сословия. В этом смысле фраза В. О. Ключевского о том, что «государство пухло, а народ хирел», которую он отнес к событиям XVII века, была характерна для всей истории России. За одним исключением: после либеральных реформ Великой сословной контрреволюции 1785–1861 года пухнуть начал в основном помещик, русский барин, государству доставалось немного, иначе оно не рассыпалось бы как карточный домик в 1917 году – корни могучего дерева были серьезно подточены привилегированными грызунами.

Право низшего сословия, ставшее источником легитимности власти большевиков, и, естественно, теория «научного социализма» не позволяли им даже думать о возвращении русского барина – паразитирующего посредника между государством и «производством» (по Н. Ф. Даниельсону). Но на его место по мере накопления капиталов уже стали претендовать «нэпманы» и кулаки. Получалось, что во время НЭПа Советская Россия стала восстанавливать насос по откачке ресурсов из низшего сословия, потому что нищему и разоренному государству пришлось делиться с новыми посредниками, спускавшими по старой привычке свои доходы в… красивую жизнь. Другими словами, насос был, но его эффективной работе опять, как при царе, мешали посредники. Необходимость возврата к «военному коммунизму» просто висела в воздухе.