Война за справедливость, или Мобилизационные основы социальной системы России - Владимир Макарцев

Знакомый мотив. Правда, годом раньше, в 1917 году, он звучал немного иначе – «хлебармия снабжения», призванная исполнять «меры военной реквизиции» (М. В. Родзянко), на протяжении семи месяцев «в порядке военного вмешательства» была «самым действенным способом осуществления хлебной монополии» Временного правительства. Больше того, продразверстку и реквизицию «хлеба» ввел еще осенью 1916 года царский министр А. А. Риттих.

Другими словами, опыт реквизиций в стране был, и немалый. Реквизициями в разное время, в частности, занимались Петр I, князь Пожарский, Иван Грозный и, наконец, ордынские ханы и их баскаки («вывел млад Щелкан коня во сто рублев…»). Объединяет этих таких разных исторических акторов то, что называется правом. Они все имели на это право завоевателя, которое получили в наследство от Орды – монголы ушли, а их право осталось.

Точно так же, самодержец ушел, а его Верховное право осталось. Осталась и разруха. Но в 18 году восстанавливать разрушенную Россию кроме большевиков было некому, ради этого, в частности, им пришлось подписать и «похабный» Брестский мир, ну и, конечно, чтобы получить мирную передышку перед мировой революцией. В отличие от них, бывшие союзники, наоборот, пытались интервенцией и гражданской войной загнать разоренную страну обратно на русско-германский фронт, чтобы она и дальше костями своих солдат мостила дорогу к их победе.

А наши родные эсеры, меньшевики и кадеты все пытались реанимировать «учредилку», собрав сначала губернские Комитеты членов Учредительного собрания (Комуч), а потом объеднив их в так называемую омскую Директорию, свергнутую в ноябре 1918 года белыми генералами. Бывшие члены Учредительного собрания, в массе своей социалисты, тщетно пытались отстоять привилегированные права на так называемое народное представительство, о восстановлении хозяйства страны они в тот момент не думали, не до того было – делили власть. Даже адмирал А. В. Колчак говорил на допросе, «если у большевиков и мало положительных сторон, то разгон… Учредительного Собрания является их заслугой, что надо поставить им в плюс».[651]

Но и «белые власти», управлявшие значительными территориями бывшей империи в течение нескольких лет, оказались не в состоянии решить проблемы всеобщей разрухи. Как отмечал лидер меньшевиков Ю. О. Мартов, «мы в России видели – на Украине, в Сибири, – что, одолев большевизм вооруженной силой, буржуазия не в состоянии оказалась остановить экономическую разруху».[652]

Поэтому главной заслугой большевиков все-таки следует считать их стремление восстановить хозяйственную деятельность, правда, любой ценой, потому что другого выбора их предшественники им не оставили. Наверное, потому, что никто из них не хотел брать на себя ответственность: кто-то ждал Учредительного собрания, кто-то театрально подавал в отставку, остальные вели нескончаемые диспуты о проблемах государственного регулирования, неизбежного в послевоенный период. Хотя уже в ходе войны масштабы разрухи превзошли все ожидания и прогнозы экономистов. Так, по словам, генерала Н. Н. Головина, невыполнение государственных заготовок в 1917 году нарастало с катастрофической быстротой: «продовольственная кампания в течение марта, апреля, мая и июня 1917 г. дала 40 % невыполнения продовольственных заготовок, июль дал уже 70 %, а август – 60–90 %».[653]

В этой связи становится понятным, что появление бывшего председателя губернской продовольственной Управы и бывшего головы Уфимской городской Думы А. Д. Цюрупы в роли советского продовольственного диктатора не было случайностью. В 1917 году он был одним из немногих, кому удалось довольно успешно изымать излишки хлеба у кулаков Уфимской губернии, где их число, а значит, и сопротивление было особенно велико. Причем он делал это в условиях «демократии» как уполномоченный министра земледелия Временного правительства («Временное положение о передаче хлеба государству», «Журнал заседаний Временного правительства» № 29 от 25 марта 1917 г.), он также делал это и в условиях фронта еще при царском режиме.

И в том, и в другом случае его опыт оказался успешным благодаря беспощадным мерам по реализации права государства на принудительный выкуп продовольствия по фиксированным ценам и на реквизиции. Именно этот позитивный опыт, совсем небольшевистский, в условиях крайней разрухи, голода и мятежа чехословацкого корпуса, видимо, и стал основанием для наделения его диктаторскими полномочиями, в нашем понимании, «правом завоевателя» уже при Советской власти.

А оно, как и в случае с самодержавием, по словам Н. М. Коркунова, отличалось от деспотии, «где место закона заступает ничем не сдерживаемый личный произвол правителя»,[654] отличалось, как ни странно… законностью. «Декрет» стал законом, поскольку был «авторизован» и исполнительной (СНК), и законодательной властью (ВЦИК, исполнительный орган съезда Советов). От деспотизма его, в частности, отделял пункт № 9, предусматривавший контроль за действиями наркома со стороны коллегии наркомата и со стороны СНК, где можно было обжаловать его действия (правда, без приостановления исполнения).

«Декрет» не упал с неба, он опирался на конституирующий Приказ № 1, «Декрет о земле» и «Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа», отменивших привилегированную помещичью собственность. В этих условиях претензии «столыпинских помещиков» на «хлеб» в глазах «обчества» стали незаконными. Главным образом из-за того, что сами они – сытые и обеспеченные – в юридическом и социальном отношениях не принадлежали привилегированному сословию и были такими же мужиками, как и их нищие односельчане. А значит, находились в правовом поле общины, где суд вершился, если помните, по обычаю.

В системе обычного права существовало тогда около 80 % населения. Естественно, что в соответствии с ним вся собственность должна была перейти в ведение общины, мира, а потом распределяться по едокам. В этом и была Справедливость, в этом был и «социализм». Соответственно, тот, кто брал в руки оружие, чтобы защитить «свою» собственность выступал против Справедливости, становился врагом социализма и Советской власти, «врагом народа».

Сегодня понятно, что чтобы накормить город, армию и вообще всех голодающих одного наркома с чрезвычайными полномочиями было недостаточно. Он стал лишь сердечником социального магнита, вокруг которого должно было возникнуть новое правовое поле, силой почти в 135 млн человеко-потенциалов, оставшихся на территории РСФСР после потерь в мировой и Гражданской войне (по некоторым оценкам). Его смыслом, как и всякого магнита, была поляризация, а в социальном – мобилизация, механизмом действия которой стало изъятие, своеобразный секвестр избыточных прав, полученных низшим сословием по условиям Приказа № 1.

Соответственно, чем больший объем прав на социальную жизнь (Rs) переходил от фундаментального социального факта (Rs+Lb=F) к продовольственной диктатуре, тем меньше становился его потенциал из-за подавления прав, главным образом, богачей и середняков. И тем больше становилось устойчивости и порядка, все как бы возвращалось на «круги своя», поскольку изъятые права, как и всякая вещь по Э. Дюркгейму, становились в соответствии с законом сохранения энергии своеобразными кирпичиками, из которых формировалось новое право завоевателя.

Изъятые права уходили наверх, аккумулировались там в кумулятивную социальную стоимость и цементировали власть, которая, по оценке издания «Политика. Толковый словарь» (изд. «Весь мир», 2001), представляет собой «способность заставлять людей (или обстоятельства) совершать то, что иначе они бы не совершили». Другими словами, секвестр избыточных прав укреплял диктатуру «пролетариата» и нового привилегированного сословия, главной функцией которого стало распределение обязанностей и контроль за их исполнением, т. е. реализация права завоевателя. Благодаря этому можно было хоть как-то наладить распределение в тот тяжелейший для страны момент, потому что именно оно представляло собой основное содержание хозяйственной деятельности государства независимо от его политической формы в годы мировой войны.

Хотя почему в годы войны – у нас так было всегда. Как отмечал в 1919 году «русский экономист и непримиримый противник марксизма и большевизма» А. Д. Билимович, «выдвигание на передний план распределения и забвение задач производства вообще отличало тех, кто в России говорил и писал о хозяйстве. Поэтому так медленно двигалось у нас вперед производство, так бедна была в общем страна. Война еще резче выдвинула задачу распределения, особенно по отношению к предметам потребления».[655] Примерно об этом же задолго до А. Д. Билимовича говорил и популяризатор марксизма Н. Ф. Даниельсон – развитие нашего хозяйства «не было вызвано массовым ростом производства».