Избранный выжить - Ежи Эйнхорн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Марголински, похоже, доволен нашими ответами, он предупреждает нас, чтобы мы не вздумали кому-нибудь проболтаться – ни одному человеку, повторяет он с нажимом. Завтра в это же время мы должны быть у него.
На следующий день он принимает нас в своей маленькой, очень просто обставленной конторе. Стены совершенно голые – ни одной картины или репродукции. Теперь он уже не так официален, как вчера. Наоборот – сердечен и энергичен. Подготовка займет два дня. Марголински коротко описывает, каким образом мы попадем в Швецию. Под конец сообщает, где нам надо быть послезавтра. Точно в час дня.
Мы должны уйти из общежития «как обычно». Значит, нам нужно оставить наши сумки, вообще сделать все, чтобы не привлекать внимания. В условленном месте нас будут ждать два молодых еврея из Палестины. Они посадят нас в рыболовецкий баркас, на котором мы и доберемся до Швеции. Мы получим билеты на поезд до Стокгольма и немного наличных – на непредвиденные расходы. Не очень много, говорит он с сожалением, его организация не так богата. Есть вопросы? Если нет, хорошо – и он еще раз напоминает: ни при каких обстоятельствах никому ни слова. То, что мы делаем, незаконно, и может навлечь беду и на него, и на тех, кого мы встретим на берегу. На прощанье он пожимает каждому из нас руку и желает счастья. У него сильная, теплая рука, взгляд одновременно ободряющий и печальный. Мне кажется, он хочет сказать нам, что будет нелегко – но это, наверное, не входит в его обязанности.
Мне очень тревожно, но я даже думать не хочу, что все мое будущее зависит от встречи послезавтра на берегу и опасного путешествия на рыбацком баркасе – когда решение принято, бессмысленно и тяжко анализировать неизвестное.
Вечером я с трудом удерживаюсь, чтобы не рассказать все Будиль и Маргарете. Но это не только моя тайна, поэтому я неуклюже начинаю намекать на то, что мое пребывание в Дании подходит к концу. Будиль беспечно говорит, что у нас еще есть две недели, не стоит об этом сегодня думать. Так что только я знаю, что это наш последний вечер вместе.
Я научился ценить не только необычную красоту в этой загадочной, прелестной женщине. Когда приближается минута прощания, я вдруг понимаю, как мало о ней знаю – она никогда не говорит о себе. То, что я знаю о ней, почерпнуто из случайно оброненных замечаний Маргареты.
Ни я, ни Будиль никогда не говорили о наших чувствах и наших отношениях. Может быть, потому, что оба знали, что у нас нет совместного будущего. Мы принадлежим к разным мирам, и эти миры случайно, этим коротким летом, пересеклись между собой. С самого начала наша встреча была, как летняя бабочка, срок жизни которой строго отмерен судьбой. Никто из нас не попытался что-либо изменить, да теперь уже и поздно. И, может быть, даже к лучшему, что Будиль останется для меня навсегда прекрасной загадкой, а я для нее – юным польским студентом, ненадолго вошедшим в ее жизнь. Если бы мы встретились при других обстоятельств, я не уверен, решился ли бы я заговорить с ней, и тем более, приняла ли бы она мои ухаживания.
Утром я говорю ей, что вечером прийти не смогу.
И все же Хеленка уговорила Нину: мы должны попрощаться с профессором Беером. Я считаю, что это опрометчиво – как раз именно ему мы ничего не должны говорить, у него могут быть большие неприятности, если станет известно, что он знал и не вмешался. Но если Хеленка что-нибудь решила, отговорить ее невозможно, любые аргументы бессмысленны. Она просто их не слушает.
Сравнительно молодой, но уже известный в Польше профессор-эндокринолог Беер принимает нас в своей комнате в общежитии. Он очень худой, с усами, заметно лысеет. Я поражен, что он даже не делает попытки отговорить нас, наоборот, говорит, что мы поступаем правильно. Он даже не спрашивает о подробностях побега – впрочем, мы и так договорились ничего ему об этом не говорить. Беер желает нам удачи и рассказывает без тени горечи, что некоторые студенты уже сбежали в Англию.
Он мужественный человек, профессор Беер, и он докажет это в дальнейшем. Его бесстрашное поведение и открытая критика советских научных методов и высоких польских чиновников сделали для него невозможным дальнейшее пребывание в Польше. Нина и я посетили его много лет спустя в его квартире в Тель-Авиве, поскольку Беер был еврей и через несколько лет после нашей поездки поселился в Израиле. Но это был уже не тот веселый и открытый человек, которого мы запомнили. Он выглядел усталым и грустным. Не похоже было, что он доволен жизнью, хотя он и получил профессуру в тель-авивском университете на кафедре экспериментальной эндокринологии. Наверное, он был уже не в том возрасте, чтобы его глубоко связанные с польской культурой корни могли вновь дать побеги в новой стране, даже если эта страна – Израиль.
Наше морское путешествие от заброшенных мостков под Ведбеком, к северу от Копенгагена до такого же пустынного причала недалеко от Ландскруны проходит совершенно спокойно. Никто, казалось, даже не обратил на нас внимания. Два датских рыбака, хозяева баркаса, не перебросились с нами ни словом. Только когда мы уже сошли с катера, они попрощались и указали дорогу на железнодорожную станцию в Ландскруне. После этого они поспешили взять курс назад. У нас почти четыре часа до ночного поезда, чтобы осмотреться в новой стране.
Дания выглядела хорошо организованной и мало пострадавшей от войны страной. Но здесь, в Швеции, нас буквально подавляет изобилие, витрины магазинов завалены товарами, платьями и костюмами из таких тканей, которых мы никогда не видели или забыли, что они существуют.
На выданные мне двумя еврейскими юношами на причале деньги я покупаю банан и апельсин, для меня это экзотические фрукты, я их пробовал последний раз, когда мне было четырнадцать лет, в давно исчезнувшем мире – до войны. Мы приходим на вокзал заранее, чтобы не пропустить поезд на Стокгольм.
Я приехал в Швецию, не имея никаких планов на будущее. Все мое будущее заключалось в том, чтобы добраться до Стокгольма и заявить о себе в полиции.
Если бы кто-то тогда мне сказал, что Нина
