Невская битва. Солнце земли русской - Александр Сегень

И он наконец выбрался из общего строя и бежал впереди всех. Оглянувшись, он мельком заметил, что среди бегущих и оба брата фон Бранау, и фон Моронг, и фон Вайнененде, и даже Вильгельм фон Скрунд, который, помнится, был почти в самой середине свиного зада, около датчан.

«С мыслью одною — дойти бы до твердого брега… Очень хотелось бы отдыха и ночлега… Лишь бы уйти живым, живым, живым!.. Хочется жить, очень хочется быть живым!..»

Впереди он увидел берег, а на берегу стояли люди, и эти люди что-то кричали, размахивая руками, а между людьми на берегу и бегущим немецким войском по льду шли русские монахи, спеша куда-то, дикость какая-то!.. Или это уже потустороннее видение? Вот монахи встали, обратились лицом к Петеру. У одного в руках была икона, у другого — зажженная лампада. Конечно, это видение! Расстояние между ними стремительно сокращалось, а сзади уже слышался топот коней, на которых с поля битвы улепетывали храбрые рыцари ордена Дома Святой Марии Тевтонской… И вдруг — кр-р-р-рак! Чудовищный треск, хруст, стон огласил окрестности, и, оглянувшись, Люсти-Фло увидел, как бегущее за ним следом воинство проваливается под лед озера Пейпус. Крушение льда мгновенно добралось до ног шпильмана, и он не успел отпрянуть — в следующий же миг очутился в ледяной воде. От неожиданности и внезапного мокрого холода зашлось дыхание. «Вот как закончился этот свадебный ужин… Незачем утопленнику бояться, что окажется он простужен…» — весело и глупо мелькнуло в голове сочинителя. Даже легкая кольчуга потянула его на дно, и он с величайшим трудом, любя жизнь, все же выбрался резкими рывками на поверхность воды, хотел заорать, но не мог даже вдохнуть — такой мощной судорогой свело ему легкие. В глазах все стало сначала ярко-голубым, потом синим, потом лиловым. Он подобрался к краю льдины, схватился за ледяной обрыв, из последних сил стал подтягиваться. «Смерть приходит вот так… Станет тихо вот так… И вот так, вот так…» Кто-то подхватил его под локти и стал тащить из воды на лед. Он глянул и увидел двух русских монахов…

Глава двадцатая

БЛАГОДАТНЫЙ ОГОНЬ

По благословению архиепископа Спиридона молчальник монах Роман и священник Николай шли вокруг битвы с крестным ходом. Впереди шел Николай, неся перед собою старинный образ Святого Георгия Победоносца. Роман двигался за ним следом, стараясь глядеть только на огонек лампады, чтобы, не дай Бог, внезапный порыв ветра не загасил ее. Но никакого ветра, слава Богу, не было, так только — легкие ветерки гуляли над Чудским озером в этот час позднего утра, приближающегося к полудню.

Сей храбрый и на редкость малочисленный крестный ход двигался по следу Александровой конницы, только что ударившей немецкому войску в бок, но в какой-то миг Роман сообразил, что Николай может увлечься и по следу Александра дойти до самой битвы. Он дернул его сзади за легкий тулупчик, надетый поверх подрясника, и направил в сторону от места сражения.

— И то верно, — сказал Николай, поворачивая. — Спиридон-то велел нам стороной всё обойти. Только вот одно плохо — владыка не сказал, что нам петь нужно при нашей ходьбе. Псалмы или что иное. Как ты думаешь, Романе? Молчишь? Ну ты, вероятно, в душе поёшь. А мне что петь? «Воскресение Христово видевше…» — рано, Пасха еще нескоро. А! Вот что я буду — «Спаси, Господи, люди Твоя». Правильно? Она же о победе.

Он оглянулся на Романа, и Роман кивнул ему. Взбодрившись, отец Николай запел густым голосом:

Спаси, Господи, люди ТвояИ благослови достояние Твое,Победы православным ХристианомНа сопротивныя даруяИ Твое сохраняяКрестом Твоим жительство!

Монаху Роману стало тепло на душе от голоса Николая. Он боялся, что тот от волнения снова будет говорить без умолку, как там, на Вороньем Камне. И Роман стал мысленно подпевать впереди идущему спутнику своему.

С детства он любил петь. Знал все народные песни и сказания, но больше всего ему нравилось песнопение церковное. Став монахом и получив новое монашеское имя от Романа Сладкопевца, он в том углядел для себя предзнаменование. Однажды тайком произвел он на свет кондак[131] собственного сочинения, который показался ему столь совершенным, что Роман стал особенно благодарить небесного своего покровителя, зачинателя кондаков. Так он насочинял множество кондаков на всякие праздники, и все они казались ему прекрасными, а сам себе он уже казался новым Сладкопевцем и лишь ждал часа, когда можно будет выказать свое дарование. Но в то же время бес гордыни стал все больше и больше обуревать его. Постепенно сделался Роман нетерпимым к людям, замечал в каждом грехи его и всякую малую погрешность возводил в чин смертного греха. Даже о некоторых иерархах иной раз мог свое суждение иметь, и суждение не самое лицеприятное.

Но и себя на исповедях не жалел Роман, принявший сан монаха. Однажды, исповедуясь отцу настоятелю, он произнес следующие слова:

— Неистово многогрешен аз, владыко! Несть конца неправде под моим ангельским одеянием…

— Э, постой-ка, — перебил его настоятель. — Не перегнул ли ты палку, брат Роман? Коли у тебя под ангельским одеянием сплошная неправда, то как же ты можешь носить сей образ на себе? Тут дело далеко зашло. Слышал я о тебе, что ты кондаки сочиняешь и даже тайно кое-кому дерзаешь петь их, собирая вокруг себя восторженных почитателей. А ну спой мне наилучший из них.

Роман смутился, но спел свой собственный кондак, посвященный Рождеству Христову. «Вот он мой миг!» — думалось ему, ибо ведь и Роман Сладкопевец впервые прославился своим рождественским кондаком. Но вдруг он увидел весьма строгое выражение на лице настоятеля и внезапно осознал, насколько кондак Романа Сладкопевца лучше, нежели сей, только что спетый.

Долго молчал настоятель. Роман все ждал и ждал слов от него, а он все молчал и молчал, молчал и молчал. Оторопь взяла Романа. Он догадался, что значит сие скорбное молчание. Догадался и спросил:

— И сколько молчать мне заповедуешь?

— До тех пор, пока не осознаешь заблуждений своих, — вмиг просветлев лицом, сказал настоятель. — До тех пор, покуда само из тебя не прорвется слово человеческое. Одним могу тебя утешить — глядишь, после благого молчания твоего и впрямь научишься сладостные кондаки и прочие песнопения сочинять.

Так и случилось, что более двух лет тому назад монах Роман принял обет благого молчания. Молчальником он на Неву вместе с Александром и отцом Николаем ходил. И был миг, когда показалось ему там, что готово прорваться его молчание. Ратмир, любимейший певец князя Александра и всего народа, пал в битве, и никто не мог утешиться, оплакивая эту гибель. Что-то подсказывало Роману: прерви молчание, спой и утешь Александра. Но что-то и сдерживало его: нет, рано, и года не прошло, как ты молчишь, разве бывают столь кратковременные послушания? Терпи — и воздастся тебе еще больше. Так он мучался тогда, но не прервал молчания.

И вот теперь Роман шел след в след за отцом Николаем, нес лампадку, на которой горел огонек, зажженный от Благодатного Огня, сходящего в Иерусалимском храме Воскресения Христова в субботу перед Пасхой, и волнение распирало его — неужто теперь, через два молчаливых года, за которые ни словечка не было им промолвлено, суждено ему прервать обет? Он думал так потому, что чувствовал, как пение рождается в душе, как распирает оно его легкие, готовое вот-вот вырваться наружу.

Но покамест он лишь мысленно подпевал отцу Николаю. Они перешли все озеро и ступили на берег. Снег влажно хрупал под ногами, становилось все теплее и теплее. С берега еще раз посмотрели на сражение. Видно было, что немецкую свинью упорно делят надвое, но хватит ли сил добить, довалить ее?..

— Помогай Боже! — перекрестился отец Николай и двинулся дальше по берегу, отходя от озера, дабы хвостовые немецкие заставы не заметили их. Он и петь теперь стал совсем тихо, боясь, что их услышат. А Роману все больше и больше хотелось поднять голову к небесам и запеть во всю силу своих отяжелевших легких.

Он вдруг отчетливо увидел несовершенство своих прежде сочиненных песнопений, их затянутость, от которой создавалась заунывность. Как мог он дерзать сравнивать себя с Романом Сладкопевцем! Теперь это не укладывалось в его голове, и горячая благодарность к отцу настоятелю, направившему его на путь истинный, заливала грудь монаха-молчальника.

Они с отцом Николаем шли по лесу, вспученному болотными кочками, и идти было нелегко, а главное — страшно, что споткнешься, упадешь и погасишь Благодатный Огонь. То там то сям вдалеке виднелись немецкие заставы, но Бог миловал, и они миновали их благополучно. Под снегом было сыро, и ноги Романа, обутые в легкие монашеские калиги[132], быстро намокли. Но он старался не замечать этого, думая только о цели крестного хода. Наконец он и отец Николай, обойдя стороной все береговое расположение войск ордена, стали выходить к озеру, а когда вышли, глазам их предстала совсем иная картина, нежели та, которую они могли наблюдать со стороны, еще только отправляясь в свой крестный ход. На льду озера творилось уже нечто совсем беспорядочное — битва шла всюду, воинские построения распались на множество кусков. Трудно было сказать, кто кого одолевает, но отец Николай твердо заявил: