Звезда перед рассветом - Екатерина Мурашова

Максимилиан совсем не знал, что на это сказать. Перед его внутренним взором стояли раздутые трупы лошадей, разломанные телеги, сожженные деревни и разоренный нищий скарб на обочинах дорог, в ушах гремели разрывы снарядов, плач женщин и религиозные песнопения еврейских стариков из товарных вагонов. Он пытался увидеть сквозь эти картины ухоженное лицо либерального профессора Милюкова и услышать блестящие, тщательно выстроенные по всем правилам ораторского искусства речи кадетского лидера. Ничего не получалось. Александр казался бесконечно чужим и неожиданно, вопреки реальному календарю – старшим годами.

Софья Александровна молча крестилась, стоя за дверью. Она всегда считала себя дамой передовых взглядов, и речи вроде тех, что вел Александр, должны были быть близки ее сердцу. Она и сама вела подобные речи… когда сын учился на офицера и потом… Но сейчас ей было только страшно. Очень страшно; и хотелось вытолкать этого молодцеватого земгусара вон, чтобы он и дорогу в Пески забыл.

Глава 34.

В которой Илья Кондратьевич возвращается в далекое прошлое, Александр предлагает Юлии вступить в партию большевиков, а Юлия ненавидит Любовь Николаевну Кантакузину.

После тепла вдруг ударил заморозок. Схватило лужи тонким, с белыми пузырями ледком, затвердела перемешанная с навозом грязь на дороге.

Резкий весенний ветер как щенок треплет подолы и косынки баб, волнами, с громким шелестом гонит по главной улице Торбеевки мертвые прошлогодние листья, вытаявшие из-под снега.

Нерезко очерченный лимонный круг солнца резво взбирается в небо по пестрому куполу Михайловского собора.

– В храме он, – объяснила Люше Катиш. – Все службы посещает, говеет, причащается, молится у себя по вечерам. Не пойми с чего началось. Никогда у Ильи Кондратьевича особой тяги к божественному не было… Но вот, может, в старости пожелал грехи замолить…

– Ум ослабел, видать, опоры ищет, – предложила свое объяснение Люша. – И что ж – не рисует совсем?

– Начисто забросил. Холсты за шкафом пылятся, краски засохли. У мольберта нога отвалилась, так и стоит.

– Вы тут останьтесь, а мы с Екатериной Алексеевной внутрь пройдем, – распорядилась Люша, обращаясь к Боте и Капочке, которые еще с вечера напросились с нею в Торбеевку.

– Так я пока к Акимке сбегаю… – напомнил Ботя.

– А, ну да, держи, – Люша протянула мальчику двухгривенный.

За 20 копеек младший попович Акимка обещался Боте сбегать в специальное «затворенное место» и наловить там целую банку «зверовидных мохнатых червей». Ботя предполагал, что «затворенное место» – это навозные кучи за деревней, а «зверовидные черви» – многощетинковые Polychaeta, но с Акимкой предпочитал не спорить. Черви были нужны ему для научных занятий, а 20 копеек казались вполне разумной ценой за нелазание в навозе и прилагающиеся к добыче Акимкины фантазии.

– Ты с Ботей пойдешь? – спросила Люша у дочери.

– Не-а, я червяков боюсь, – ответила Капочка. – Ботя мне рассказывал, что они внутри, в кишках или в печенках могут жить. И что ты кушаешь, то и они съедают. Я потом всю ночь заснуть не могла, мне все казалось, что у меня внутри кто-то ползает и присасывается… Ну их!

– Глупости! – авторитетно сказал Ботя. – Даже если в цикле развития кого-то из Nematodes человек является промежуточным или окончательным хозяином, соблюдение обычных правил гигиены позволяет…

– Пошли, Катиш! – быстро сказала Люша. – А то он сейчас как заведется про своих червяков…

Илья Кондратьевич стоял на коленях в левом приделе церкви у иконы Божьей матери Нерушимая Стена и молился, бесшумно шевеля губами. Катиш преклонила колени рядом с ним, а Люша быстро перекрестилась, воткнула перед иконой и зажгла три свечи (купленные у входа у юной тихой поповны) и чуть склонившись, прошептала:

– Илья Кондратьевич, выйдемте сейчас! Дело к вам есть!

Старик поднял выцветшие глаза и строго спросил:

– Какое дело может быть в Божьем храме, кроме прославления Его?

– Ой, да разные могут быть дела! – усмехнулась Люша. – Я вот помню маленькой всегда в церковь карамельки в карман брала, обсасывала их потихоньку и приклеивала, пока мокрые, куда-нито. На тех, кто молится или даже на иконы. Вот, небось, потом отец Даниил удивлялся: на иных иконах миро образуется, а у нас, в Торбеевке, – леденцы!

Старик против воли улыбнулся и Люша осторожно потянула его за рукав:

– Отойдем вот хоть туда!

Они отошли в угол, за дубовый прилавок с разложенными для продажи свечами, бумажными образками и лампадками. Сейчас там никого не было – не помешают поговорить.

– Иван Кондратьевич, миленький, вы помните ту красивую полячку, мою подругу, что ваши картины увезла? Так вот, она уж бо́льшую часть продала, а вы нынче благодаря тому по Москве знаменитым сделались. «Последний романтик, хранитель бесценных традиций старой школы, крепостное дарование, оплот на пути вырождения и упадка русской живописи» – вот как-то так… Это все вы, понимаете?

Илья Кондратьевич взглянул на церковный свод, на маленькое окошко с синим стеклом и промолвил с горестью, которая вдруг сковырнула корку с какой-то из многочисленных царапин в Люшиной душе:

– Поздно, девочка моя, поздно мне. Все ушло, и все ушли. Лишь я задержался.

Люша быстро сжала и разжала кулаки и продолжила:

– А деньги, что Марыся прислала, я Катиш отдала. Вам теперь никуда из Торбеево уезжать не придется. И ваших картин теперь сколько угодно продать можно. Только их надо нарисовать… ну, написать, как художники говорят. Марыська вам и краски новые прислала…

– Ты кто? – неожиданно спросил Илья Кондратьевич, по-птичьи поворачивая голову.

– Я Люба, дочка Николая Павловича Осоргина, ученица Катиш.

– Николай и женщины… да… Ты не печальна?

– Н-нет, – с долей неуверенности вымолвила Люша. – Кажется, так про меня не скажешь. Но вы – вы ведь хотели же когда-то быть знаменитым художником!

– Все поздно, – старик снова потерял интерес к разговору. – Вот если бы Наташенька была жива и увидела… – дальше пошло какое-то неразборчивое бормотание.

– Бесполезно, Люша! Илья, мы идем домой – обедать надо! – решительно сказала Катиш. – Что уж тут! Ведь он прав – ушло его время, – и подумав, добавила. – Всехнее время ушло… а чье настало?

– У Марыси мальчик родился. Назвала Валентином. Его?

– Низкий поклон твоей Марысе за ее об нас хлопоты. И здоровьичка – и ей, и мужу, и сыночку их.

– Ну в этих хлопотах Марыська себя, я уверена, не забыла…

За разговором вышли за порог церкви, на крыльцо, спустились по деревянным ступеням. Илья Кондратьевич механически переставлял ноги и вроде бы не до конца понимал, куда и с кем идет.