Горожане - Валерий Алексеевич Гейдеко

время нашего с Фомичом разговора. Обком? Ну, его надо пока сбросить со счетов. Можно, конечно, рискнуть, выйти прямо на  п е р в о г о, но тогда надо проявить большое искусство, чтобы мои аргументы перевесили ту версию, которую ему на стол, готовенькую, в упаковочке, положит секретарь по промышленности. Да, тут есть над чем задуматься. Отношение к этому человеку у меня непростое. Я зол на Федотова за то, что его высокое покровительство Черепанову связывало меня, многое усложняло в моей деловой жизни. Особенно обидно это было потому, что сам Федотов умел работать, делал это как бы с весельем и отвагой и это было для него естественным и постоянным состоянием, тогда как Вадим был способен лишь на вспышки. Так что выходить на первого — это риск, последний, отчаянный вариант, а сейчас, пока не все еще определилось, суетиться не стоит. Москва? Здесь у меня, пожалуй, позиции самые надежные. Министерство не позволит так просто, за здорово живешь, снимать директора комбината, который худо-бедно, а два года дает план, держит переходящее знамя. Хотя как на все это посмотреть — авария высветлила многое, невыгодное для меня… Но что такое министерство? Несколько главков, тысячи работников. А решает всегда один конкретный человек. С министром же у меня почти никаких личных контактов. Пятнадцатиминутная беседа, когда решался вопрос о моем назначении, несколько телефонных разговоров… Достаточно ли это для того, чтобы пойти, если будет нужно, против мнения обкома и будет ли он стоять до конца?

Есть, правда, еще и Котельников. Он тоже может бросить гирьку на чашу весов. Только бросит ли? Здесь, в Таежном, мы жили с ним мирно, без конфликтов, но особенно близки не были. Поэтому некоторой неожиданностью явилось для меня упорство, с которым стоял он на своем, «пробивая» мою кандидатуру, когда получил назначение в Москву. Конечно, послужной список у меня был внушительный: начальник СБО, секретарь парткома, главный инженер… Вполне логично надеяться на более высокую должность. Но и другие претенденты на директорское место — а они были и в Дальневосточном и, как узнал я потом, в Москве — тоже не лыком шиты, и никто не хотел уступать его добровольно.

Что и говорить, я был многим обязан Котельникову. Но теплее, интимнее наши отношения после этого все равно не стали. Да ведь и еще одно: с глаз долой — из сердца вон. Я часто вспоминал эту поговорку в Москве, когда Вячеслав Степанович задавал мне неизменный вопрос: «Ну, как вы там?» — улыбался, слушая меня, но я хорошо понимал, что мысли его далеки от Таежного; он весь в бумагах, которые, не прерывая беседы, мимоходом просматривал… Да и я, надо признаться, скованно чувствовал себя в этом просторном и уютном кабинете, непривычный облик Котельникова сбивал с толку: вместо разношенного свитера голубая рубашка, модный, в тон костюму галстук…

Конечно, таким, как Черепанов, легче: всегда можно спрятаться за чью-то широкую спину. А я? Всегда сам карабкался вверх, срываясь с крутых уступов, обдирая в кровь пальцы, но сам, трезво рассчитывая только на свои силы, упорство, сообразительность… Да еще и независимость свою оберегая. Что же тогда плакаться, если сознательно выбрал этот путь — без патронажа, без покровителей? Для меня просить о чем-то — сущая мука; буду изводить себя терзаниями и в последний момент все равно стушуюсь, уйду в кусты. А кто ничего не просит — тому ничего не дают.

Я угостил Сашу чаем, посудачил с ним и попросил приехать завтра к девяти. Только закрылась за ним дверь, зазвонил телефон.

— Это я… — возбужденный голос, ломкий, прерывистый, такой знакомый и такой любимый. У него были совершенно особые интонации: когда Ира загоралась чем-нибудь, то говорила быстро, словно бы перескакивая с одной темы на другую.

Не дожидаясь, пока я отвечу, Ира продолжала:

— Я знаю, ты болеешь. Хочу приехать к тебе. Прямо сейчас.

Как всегда, я не успевал следовать стремительному ее ритму, и, как всегда, по моему затянувшемуся молчанию Ира догадалась, о чем я думаю, сказала насмешливо:

— Не бойся: она в клубе, растит молодые таланты. А я на две минуты. Только назови номер квартиры.

Я положил трубку и почувствовал, что дрожу от совершенно непонятного волнения, Ира никогда не была у меня. Мне сделалось стыдно, что она увидит полнейший разгром в квартире.

Когда она пришла, я потянулся поцеловать ее, она отстранилась, сняла плащ, уверенно, словно не раз была в этом доме, нашла вешалку, повесила плащ и быстро прошла в комнату.

Беглый взгляд, всего несколько секунд, но, почувствовал я, их было вполне достаточно, чтобы особым, женским чутьем уловить беспорядок, или, точнее, н е у ю т  в квартире.

— Тебя интересует, зачем я пришла? Ты у меня кое-что забыл…

Ира достала из полиэтиленовой сумочки долгоиграющую пластинку и подчеркнуто церемонным движением положила ее на журнальный столик.

Я взглянул на темно-красный кружок в середине диска. «Гендель — Бах». Да, это была моя пластинка. Когда Ира прослушала ее в первый раз, то поинтересовалась, что это за музыка. «Гендель — Бах. Разве есть такой композитор?» «Нет, конечно. Просто музыка записана вперемежку, а я не очень различаю, чей именно этот этюд. Что, нравится?»

Ира часто ставила диск, когда я бывал у нее; это была  н а ш а  пластинка. И вот теперь возвращает ее мне.

Я посмотрел на любимое лицо. В нем не было ни одной резкой линии: подбородок, открытый лоб, волосы, собранные пучком на затылке, — все состояло из овалов, плавных переходов. Подошел к Ирине, но она резко отстранилась:

— Опять все сначала? Ну уж нет!

Не знаю, что толкнуло меня на это, я взял пластинку, положил ее обратно в сумочку.

— Может, иногда будешь вспоминать обо мне…

Ира гневно и презрительно воскликнула:

— Да?! Скажите, какая милость! А ты уверен, что мне это будет приятно? Знаешь, почему я принесла тебе пластинку? Так вот — она раздражала меня. Я физически чувствовала, что она находится в комнате, мешает мне. Конечно, можно было ее просто выбросить, но, думаю, пусть вернется к законному владельцу.

Ира направилась к двери. А я почувствовал с болью, что этот наш разговор действительно последний и что я теряю ее. Я