Последний гетман - Аркадий Савеличев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сенатор Никита Панин на общем чрезвычайном заседании предложил сенатора Кирилла Разумовского в число судей по делу дерзкого злоумышленника Мировича, по вине которого был убит все еще здравствовавший Император Иоанн Антонович.
Каков злодей! Выбрал время, когда Императрица отбыла в вояж по Прибалтике, стало быть, трон остался без Государева ока, выбрал дежурство ночное, подговорил свою караульную команду – много ли неграмотным солдатам вранья надо? – и порешил силою оружия освободить узника и возвести на престол. А у личных караульщиков никому неведомого узника, офицеров Власьева и Чекина, была секретная инструкция, подписанная Государыней; повелевалось в случае какой опасности, тем паче прямого нападения, узника не выдавать, поступать с ним по своему усмотрению. Вот они и усмотрели… На плацу перед дверями начальник караула подпоручик Мирович еще только убеждал солдат встать вместе с ним за Государя Иоанна Антоновича, а личные караульщики со страху да и с перепою «караул» вскричали – и шпаги вон! Как петушка искололи всего, катая по полу, когда опомнились, тело уже не дышало. Кого было провозглашать Императором? Мертвеца?!
Поняв свой позорный афронт, Мирович не препятствовал освободившемуся из-под стражи коменданту крепости чинить над собой расправу…
Теперь сенатор Панин и спрашивал сенатора Разумовского:
– Кирилл Григорьевич, да что ж вы отказываетесь?
– С того! Голова болит!
– Изволили вчера перебрать, граф Кирила?
– Изволил, граф Никита…
– Воля ваша, а придется соглашаться.
Слушая их перепалку, сенаторы не могли взять в толк, что стало с Разумовским. Невелика забота – подписать смертный приговор; казнить будут другие. Ведь совершенно ясно: иного решения и не может быть. Отверженный еще двадцать три года назад, но все же Император. Да хоть бы и простой смертный?..
Сенаторы зашумели в двадцать пять голосов – кворум был полный, даже больных не оказалось, – но шум сводился к тому, чтобы переложить нечистое дело на чужие плечи. Кому охота пачкаться? Может, и Разумовский под шумок отчурался бы, да Орлов напомнил:
– Государыня непременно хотела видеть среди судей графа Кирилла Разумовского.
Шумок принял одобрительный характер. Последний из пяти сенаторов, должных войти в судилище, был назван неукоснительно. Кто станет возражать против желания Государыни?
Никто не возражал. Сам Разумовский лишь посетовал:
– Ну ладно, с грехом, происшедшим двадцать три года назад, мы разберемся. А как быть с грешниками Петра Федоровича?
Никто, конечно, не мог заподозрить Разумовского, главного участника последнего переворота, в симпатиях к Петру III, но зачем же всуе поминать умершего своей смертью супруга Государыни?
– Петр III, почивший Господней смертью, с честью похоронен…
– Сама Государыня на похоронах быть изволили…
– Чины духовные…
– Смерть на смерть не приходится… Разумовскому бы молчать, коль не удалось открутиться от судейства, а он с насмешкой хмыкнул:
– Конечно, не приходится! Одного шпагами, как куренка, искололи, другого голыми руками задушили. Три Императора у нас оказались – не многовато ли? Слава богу, в един год двоих-то прибрал…
Хоть и насмешливо, но Разумовский говорил то, что у всех было на уме. Правда, вслух-то никто не высказывался. Чего скандал подогревать, да и нешуточный, дойди эти слова до Императрицы!
Но ведь не дошли же – вот что удивительно…
Из двадцати пяти сенаторов, обычно болтливых, никто на этот раз не проговорился. Скандал был никому не нужен. Да и был ли скандал-то?
После заседания все сели за общий стол, и хорошо уже подвыпивший Григорий Орлов в обнимку на ухо Кириллу Разумовскому прошептал:
– Никто ничего не слышал? Я тоже, граф Кирила. Что-то уши заколодило… Никак надуло где-то?
– Не в постели ли, граф Григорий?
– Не в постели, само собой.
– Такой приватностью не осердим Государыню?
– Как можно! – с пьяненьким лукавством еще крепче начал обниматься Орлов. – Попомните мое слово: Государыня еще всех возблагодарит, а вас особливо.
– Чего ради, брат Григорий?
– Того ради, брат Кирила. Разве вы не знаете, что сегодня на допросе говорил Мирович?
– Право, не знаю. Уж начали, так продолжайте.
– Пожалуй… Но отойдем от этой братии, – обвел глазами шумное сенаторское застолье.
Они отошли на дальний диван.
– Граф Панин ведь знает о сегодняшних допросах… с пристрастием, конечно. Смею уверить, Кирилл Григорьевич, он не напрасно так упорно толкал вас в судьи…
– Значит, не случайно и вы, Григорий Григорьевич?..
– Да. Ради какого-то Мировича губить Разумовского? С кем же мне тогда и выпить? – чувствуя, что впадает в несвойственные ему сантименты, свел все к расхожей причине.
– Но какое погубление? Меня? Мирович?
– Нет, надо под такой разговор еще!… Подошли к столу и выпили, не садясь. Когда вернулись на диван, Орлов продолжал:
– Мировича под пристрастием… костоломным, как понимаете… стали спрашивать, кто сообщники, кто надоумил на такое дерзкое деяние. И на кого, думаете, он показал?.. Орлов прямо-таки штыками глаза навострил: на вас, граф Кирила! Да, да. Государыне принесли запись допроса, за подписью генерал-прокурора Вяземского. Я имел нахальство посмотреть ее. Слушайте… и не сбивайте меня! – положил он руку на плечо Разумовского. – Память у меня хорошая. Даже во хмелю! Почти дословно передаю:
«Допросчик: Кто вбил вам в голову эту дерзкую мысль? Мирович: Гетман Разумовский.
Допросчик: Каким образом?
Мирович: Сказал, ловите фортуну! Ловите случай! Я понял, что он имеет в виду себя, и старшего брата. Они же, Разумовские, дважды в случай попадали. А ежели два переворота, так почему не быть третьему? Возведи я на престол Иоанна Антоновича – вот и фавор! И второе лицо в государстве, как старший Разумовский или нынешний Орлов…»
Видите, я себя не щажу. Значит, правду говорю.
Разумовский редко впадал в волнение. Но сейчас чувствовал, что щека конфузливо подергивается. Не хватало еще слюни пустить при таком известии!
Он справился с внутренним негодованием и не для оправдания – для ясности – признался:
– Да, Мирович был у меня. Прорвался, негодник, через всю охрану! Я почти те же слова и говорил, правда, уповая на молодое служебное рвение подпоручика. И вовсе уж не к перевороту его призывал. С какой стати мне желать… гибели Государыни?..
Когда высказал последние слова, тут и открылась ему вся пропасть своего положения… ведь это один эшафот с Мировичем?!
– Вот и делай людям добро! Злодей – внук злодея… У них конфискованы огромные имения, Мирович умолял заступиться… Я обещал похлопотать, даже приготовил вот представление в Сенат, думал на ближайшем заседании подать на апробацию сенаторам. Ведь род Мировичей широко раздался, многие нынешние фамилии с ними родством повязаны. Знаю, тот же граф Толстой от своего имени и от имени своих племянников уже подал прошение в Сенат. Я полагал, что можно все в совокупности объединить.
Орлов не отвечал на эти запоздалые сетования. Порывы души у него были непредсказуемы. Изложил суть дела, и ладно.
Но Разумовского ожгла уже другая мысль:
– С какой стати Государыня станет теперь благоволить мне?
Надо было видеть красивое, оскорбленное, дернувшееся в гневе лицо Орлова:
– Граф Кирила, вы понуждаете меня открывать тайные мысли Государыни! Не нужно бы… но чтоб никогда больше к этому не возвращаться! Было три Императора, да? Кто убрал глупого Петра – лучше молчать. Кто надоумил узника под благовидным предлогом с дороги убрать – того как не наградить своей признательностью?!
Все-таки Орлов был глуп. Не нужно ему было все договаривать до конца. Разумовскому в таком случае тоже следовало высказаться, зная, что его слова дойдут до ночного ушка Государыни…
– Если выпадет случай… – он с откровенной насмешкой посмотрел на Орлова. – Если будет время… – еще яснее насмешка. – Государыню следует от моего имени заверить, что все сказанное между нами, граф Григорий, с нами же и умрет. Честь имею! Устал я от всего этого. Не возражаете, если вас покину?
Орлов не возражал. Хотя на душе у него кипело. Граф Разумовский мог бы и личную признательность ему принести.
Истинно, не друзьями расстались…
Все сенаторы-судьи, в том числе и гетман Разумовский, смертный приговор без пререканий подписали.
И 15 сентября перед полуднем на Петербургском острове, на Обжорном рынке, воздвигли эшафот. Мирович взошел по нервным ступеням и благоговейно остановился перед плахой. Раскаяния на его лице не было, как не было и страха. Несколько месяцев, проведенных в шлиссельбургском каземате, том самом, где проводил свои долгие дни Иоанн Антонович, не прошли даром. Воля сломлена, жизнь окончена. Что еще желать? Только быстрой смерти. Преображенский солдат, будущий поэт Гаврила Державин, стоявший в оцеплении, вспоминал тот черный день:
