Последний гетман - Аркадий Савеличев

Крайне ревнивая ко всему, что касалось ее власти, Екатерина, вопреки себе же, запретила Разумовскому являться ко дворцу. Самое малое, это означало ссылку…

Но гетмана все любили – кто тайно, кто явно. Нелегко было найти людей, которые бы уговорили несговорчивого хохла отказаться от смешной и никчемной любви к Малороссии… во имя царской любови самой Императрицы. Все личное она отринула – не могла отринуть своей власти над этим упрямцем. Но ведь он-то…несчастный!., любит бывшую Фидхен, которой сейчас и думать о такой глупости, как любовь, не позволено… Кто может Императрице что-то не позволять?! Самый страшный человек – она сама… Мнит, глупый, что именно он своей публичной неприязнью к Гришеньке помешал обвенчаться с этим утешителем женской похоти. Какое заблуждение, Кирилл Григорьевич, недотепа Кирилка, как сказали бы русские бабы… Она-то – разве не баба, хотя и немка? Баба, истинно баба, вечно тоскующая по мужику. Что заблудшие тени, вроде Салтыкова или лощеного поляка Понятовского! Один станет добропорядочным прожигателем жизни, другой никчемным королем, а толку-то?.. Не больше, чем от убиенного племянника Елизаветы. О, она лучше других знает, кто задушил недозрелого «чертушку»… Не Орловы, нет. Стоит ли называть это лукавое имя?!

Екатерина семнадцать лет после венчания не знала своего мужика. Своего, Господи! Догадывается ли хоть кто из вас, увешанных царскими орденами, каково бабе-Императрице… да просто бабе!., просыпаться в постели, шелками и бархатом выстланной… и не знавшей крепкого мужского духа? После венца она этого не знала, не знала и позже, пока… Что об этом говорить! Под венец с такими, как Гришенька, не идут – идут в грязную, вожделенную постель. Бабский случник… да, именно случка, господа! – он этого не понимает; но не понимает и пентюх, которого угораздило стать гетманом и по глупости народить от сумасшедшей Нарышкиной одиннадцать верноподданных душ. Может, грешный позыв бабы лучше гетманства? Может, запах мужика дороже царского венца? То плоть вопрошает – не ум. Ум повелевает совсем другое. Власть!

Власть, которая слаще пропахшей потом постели…

…опьянеет сильнее вина…

…сильнее опаляющей молнии…

.. невского потопа…

…холеры азиатской…

…дыбы костоломной…

…ледяной сибирской ссылки…

…безмолвия Шлиссельбурга…

Власть беспредельная!

Екатерина понимала, что уже не отступит. Зря упрямец мнит себя вершителем своей судьбы. Судьбу его вершит она, Самодержица Всероссийская! Держит вот в этой руке…

Всегда найдутся рядом людишки, по своей малости рабски обожающие власть. Наплетут и напишут что угодно. «Чего изволите, ваше величество?» Она изволила иметь на своем Государевом столе, для всеобщего обозрения, письменное оправдание неминуемого решения. И оно незамедлительно воспоследовало:

«Известны каждому пространной Малороссии обширность, многолюдство живущего в ней народа, великое ее плодородие и по доброте климата различные пред многими империи нашей местами преимущества; но напротив того, не меньше известно всем и то, что Россия при всем том весьма малую, а во время последнего гетманского правления почти и никакой от того народа пользы и доходов от того народа не имела. Сверх всего вкоренившиеся там многие непорядки, неустройства, несообразное смешение правления воинского с гражданским, от неясности различных чужих законов и прав происходящие; в суде и расправе бесконечные волокиты и притиснения; самопроизвольное некоторых мнимых привилегий и вольностей узаконений, а настоящих частое и великое во зло употребление; весьма вредные как владельцам, так и самим посполитым людям с места на место переходы; закоснелая почти во всем- народе к земледелию и другим полезным трудам леность и такая же примечаемая в нем внутренняя против великорусского ненависть представляют вам весьма пространную рачительного наблюдения и старания вашего материю».

Неугодно ли вам, господа сенаторы, выслушать сию сентенцию? Письменно лицезреть? Ибо письменный же и указ принимать надлежит. Вам, вам, господа сенаторы!

Императрица только указует на несообразности нынешнего положения дел.

Несколько туманно, скажете?..

Извольте, более ясно:

«По многим и важным политическим уважениям гетманское в Малой России правление в рассуждении существа своего и искусств (опытов) прошедших времен с интересом государственным весьма несходно».

Вот так: несходно с интересами… кого?..

Полно, сын придворного истопника! Ты превзошел своего отца. Тот, похвально топя царские печи, сумел из-под черной топки вывести сынка на свет; ты же своего благодетеля загоняешь во тьму… Может быть, дьявольского Шлиссельбурга!

Крепость, построенная Петром Великим опротив врагов, стала против своих же. Там до сих пор томился Иоанн Антонович, которого еще в пеленках обогревал твой отец. Не дает покоя слава Бирона? Он тоже жив, хоть за грехи свои прозябает на Северах. В случае чего встретятся сегодняшний гетман и самый знаменитый царедворец…

Личного зла на Кириллу Разумовского Екатерина не держала. Но царская воля о волю гетманскую спотыкнулась… и нагромоздила ужасы в воображении. По Европе ползли слухи о новом заговоре – теперь уже против самой Екатерины. Разумеется, вожаком обозначили Разумовского. В друзья-соратники ему придали бывшего в опале Ивана Шувалова, сенатора Неплюева, чуть ли не всех офицеров-измайловцев, и даже прожженного царедворца Панина, который заведовал теперь всеми иностранными делами. По иностранной же части, подлаживаясь к своей землячке Екатерине, воду мутил и прусский король Фридрих П. Разумовский, мол, вместе с Паниным чают свергнуть Императрицу и посадить на престол ее сына Павла Петровича; один за гетманство свое ратует, другой – воспитатель будущего Императора. «Славная парочка!» – потирал руки прусский бес. Верил ли, нет ли Фридрих в слухи о российских заговорщиках, но велел своему послу все тщательнейшим образом проверить.

Пока Екатерина мучилась страхами – ведь у гетмана под ружьем целая страна, а Панин министр иностранных дел, – пока то да се, прусский дипломат с похвальной дотошностью изучал всю подноготную гетмана Разумовского. И к чести его, следов заговора не нашел. Пришел к такому выводу:

«Мне кажется, что он не такой человек, какой нужен для подобных смелых предприятий; он ленив и беспечен, любит только комфорт и хороший стол и чистосердечно ненавидит труд и занятия…» Фридрих был доволен, что, уповая на дружбу со своей землячкой, сможет успокоить ее насчет дерзкого гетмана. Но землячка давно уже обрусела, истово переняла российские предрассудки и предубеждения. На листе, который лежал рядом с конфиденциальным доносом Теплова, она беспорядочно чертила сломанным от гнева пером:

«Мазеповщина, яко явившаяся вновь…»

«Наследственное гетманство суть это!»

«Суду предать!»

«Имения – конфисковать?..»

«Шлиссельбург или Сибирь?..»

Может, и какие другие проклятия явились бы из-под сломанного пера, но тут на правах первой наперсницы влетела в кабинет Екатерина Дашкова – и прямо за стол, чуть ли не на колени. Обнимая свою царскую подругу, конечно, первым делом выпалила:

– Ах, наша революцья!

Молодые, вострые, бесподобно восторженные глаза ее из-за плеча Екатерины сейчас же наткнулись на злополучный лист, который та и прикрыть ничем не успела. Взгляд единым махом и донос Теплова схватил, и судорожно сломанное, еще не подсохшее перо. Ужас запечатлелся на лице прекрасной «куколки», как звала ее царственная подруга. Умом Дашкова могла потягаться и с самой писательницей Императорских указов. Да и слухи, будоражившие Петербург, конечно же, до нее доходили. Что говорить, она и прискакала на парных санях именно для того, чтоб развеять дурные вести о Разумовском. Некоторые стычки и нестыковки с ироничным гетманом отпали. Одна мысль: спасти, спасти! В недавнюю «революцию» спасала Россию, теперь вот своего ближайшего соратника- «революцьонера». Для ее живой и деятельной натуры снова находилось дело.

Но слухи-то – здесь, за этим столом, в чернильную кровь облекались…

– Моя Государыня! – в ужасе припала к ее плечу. – Вы верите?

– Пока что думаю, Катя…

– Не думайте! Горит камин? Вот я их сейчас!… – Она сгребла было бумаги со стола – и, не останови Екатерина, зашвырнула бы их в камин.

Остановил голос, какого Дашкова никогда не слыхивала:

– Княгиня! Что вы себе позволяете? Не видите – я работаю! Извольте выйти и успокоиться… где-нибудь там!…

Рука Екатерины-Императрицы ясно указывала на дверь.

Другая Екатерина, княгиня и племянница канцлера Воронцова, в слезах, ничего не видя, бросилась, куда повелевал перст указующий. Расшиблась бы о дверь, но слуги были вышколенные: распахнули обе половинки. И тут же захлопнули, не мешая главной Екатерине трудиться над делами государственными.