Юрий Ларин. Живопись предельных состояний - Дмитрий Смолев

И тут в один из дней в квартире раздался телефонный звонок, на проводе был Таир Теймурович Салахов – заслуженный живописец, академик и лауреат, первый секретарь правления Союза художников СССР. Он предложил Юрию Николаевичу другой вариант: устроить персональную выставку в Центральном доме художника. И не когда-нибудь потом, когда графики утрясутся, а совсем скоро, в феврале наступающего 1989-го. Выставка предполагалась большая, обстоятельная, с каталогом, – причем, по тогдашнему обычаю, без всяких финансовых затрат со стороны экспонента.

Теперь уже не существует того «вокзала искусств», как принято было величать ЦДХ в поздравительных речах и официальных публикациях. Весной 2019 года, после ряда юридических процедур, включавших упразднение Международной конфедерации союзов художников (МКСХ) – правопреемницы Союза художников СССР, эту часть здания на Крымском валу присоединили к Третьяковской галерее, ставшей здесь полновластной хозяйкой. Прежние арендаторы-галеристы съехали, регулярные проекты вроде «Антикварного салона» сменили локацию. Прощание с «вокзалом искусств» было окрашено ностальгической грустью, хотя звучали и мнения, что перекос в сторону «вокзала», возникший в постперестроечные годы, так потом и не компенсировался в полной мере торжеством искусств.

Вопрос этот можно оставить для будущих историографических дискуссий, он вообще-то не столь уж прост. Хотя едва ли наберется много желающих поспорить с тем, что во второй половине 1980‐х и на заре 1990‐х, то есть в промежутке от начала либеральных поветрий до перехода на полностью коммерческие рельсы, Центральный дом художника переживал поистине золотые времена.

Одну за другой сюда стали привозить выставки классиков и звезд западного модернизма и прочего современного искусства, чьи произведения прежде были знакомы лишь особо продвинутым нашим соотечественникам – не в подлинниках, конечно, а по репродукциям в заграничных журналах или альбомах. Теперь же – пожалуйста: вот вам воочию Гюнтер Юккер, Сальвадор Дали, Жан Тэнгли, Фрэнсис Бэкон, Роберт Раушенберг, Джеймс Розенквист, да мало ли кто еще. Одновременно реабилитировали своих, задвинутых когда-то на обочину или вовсе вычеркнутых из советских анналов – Аристарха Лентулова, Владимира Татлина, Александра Древина с Надеждой Удальцовой. Устраивали персональные показы современникам, которые буквально только что считались «неудобными» или «пока не заслужившими»; ну и совсем молодым тоже понемногу давали дорогу.

«Это было самое интересное для меня время, годы совершенного счастья», – вспоминает искусствовед Ольга Яблонская, работавшая тогда в ЦДХ, в «элитном подразделении», по ее характеристике, – в выставочном отделе.

До того мы работали по плану, который нам спускал Союз художников СССР. Даже в таких обстоятельствах мы делали иногда очень хорошие выставки, совершенно музейного уровня, но это была своего рода «русская рулетка»: очень много мусора все-таки. Жемчужные зерна и там порой находились, но после 1985 года ситуация и в стране, и в ЦДХ изменилась кардинально.

В выставочном отделе в ту пору трудились 12 искусствоведов, руководимых легендарным Владимиром Павловичем Цельтнером. Работы хватало на всех.

Тогда слова «куратор» не было, а использовалась формулировка «ответственный за выставку», – продолжает Ольга Теодоровна. – За выставку Ларина я ответственной не была, но хорошо ее помню. Его имя впервые зазвучало как-то общественно, хотя к тому времени он был уже очень зрелым, совершенно сложившимся художником. Но известным именно что в узких кругах. Знаю, что этой выставке в ЦДХ очень содействовала наш тогдашний главный хранитель Ирина Соломоновна Золотова. Она знала Юрия Николаевича много лет, дружила с ним, это была в большой степени ее инициатива. И благодаря выставке 1989 года о Ларине услышали все – и профессиональное сообщество, и просто зрители.

Советская традиция, тогда вполне еще живая, не предполагала слишком звучных или многозначительных заголовков для персональных показов: скромнее надо быть, товарищи. Вот и эта выставка именовалась лаконично – «Юрий Ларин. Живопись, акварель». Но масштаб оказался впечатляющим: в экспозицию было включено свыше двухсот работ. Повесочных площадей предоставили действительно много, да и форматы ларинских произведений никогда не тяготели к монументальности, так что имелась возможность выстроить внятную, подробную ретроспективу. Впрочем, поддерживать строгую хронологию устроители не стали – важнее было предъявить не ход эволюции, а значимые ее результаты. По той же причине, видимо, из формально заявленных двух десятилетий «творческой деятельности» наиболее капитально были представлены последние полтора. Подразумевался период, когда возник, сформировался и развился авторский метод «живописи предельных состояний». Кстати, немалую часть из отобранных работ составляли те, что были написаны уже после хирургической операции, за минувшие два с лишним года.

Ольга Максакова пришла на открытие выставки вместе со своей коллегой из института Бурденко – той самой, у которой таяло сердце при виде Юрия Николаевича. Увиденное произвело впечатление на обеих, причем поначалу не художественным содержанием даже, а общей вернисажной атмосферой:

Это был апофеоз, огромный праздник. Выставка имела грандиозный успех, проходила она в больших залах. Собрался весь тогдашний бомонд.

От того вернисажа сохранилось некоторое количество фотографий, из которых можно понять: разделить с Лариным триумф пришли друзья и родные, их было немало – и все охотно позировали для коллективных снимков вместе с виновником торжества. Однако людей вокруг обнаруживается гораздо больше, чем тех, кто уже упоминался в нашей книге или хотя бы подразумевался, оставаясь неназванным, – просто как представитель тех кругов, не очень-то широких, о которых шла речь. В залах же ЦДХ наблюдалось подлинное столпотворение. Как бы само собой, вне зависимости от воли автора, это событие претендовало на статус модного и почти «великосветского».

На вернисаже было огромное количество народа, просто немыслимое, – рассказывает Ольга Арсеньевна. – Почти все они тогда были для меня анонимы. Про кого-то можно было лишь догадываться, что это какие-то знаковые фигуры в той среде. Когда я там увидела Юрия Николаевича, у меня возникла ассоциация с Мандельштамом: если бы Мандельштам был официально признан, то первое его выступление сделало бы его именно таким. Юра буквально порхал – с неходящей ногой, плохо работающей рукой. Это был победительный Юрий Николаевич.

Любопытно, что у Ольги Яблонской, тоже очевидицы того оживленного раута, возникло несколько иное впечатление от реакций Ларина на происходившее:

Тогда мы с ним познакомились только шапочно. Вокруг него была толпа, меня ему представили, но не уверена, что Юрий Николаевич в тот момент меня как-то идентифицировал. Он был абсолютно не публичным человеком, и эта толпа, как мне показалось, привела его в некоторую растерянность: он не очень понимал, что делать с фейерверком многолюдного к себе внимания.

Если поразмыслить, впрочем, то можно прийти к выводу, что оба эти описания лишь фиксируют разные грани одного и того же душевного состояния.

Сразу за праздником последовали будни, однако