Юрий Ларин. Живопись предельных состояний - Дмитрий Смолев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Отвлечемся от повествования буквально на минуту, чтобы успокоить читателя: в итоге все у Николая Юрьевича сложилось благополучно. Хотя далеко не сразу и не совсем так, как предполагала его семья. Вместо гипотетического ученого-гуманитария (бабушке, Анне Михайловне, пришлось в какой-то момент воспользоваться своими связями, чтобы содействовать поступлению внука в Московский историко-архивный институт, вскоре переименованный в РГГУ) из него получился футбольный тренер. И даже директор престижной футбольной школы «Чертаново» – эту должность он занимал на протяжении ряда лет. Отношения же их с отцом, по мере Колиного взросления, стали не просто мирными, а по-настоящему близкими.
Но вернемся к рассказу Ольги Максаковой:
Несколько раз Юрий Николаевич говорил: «Ну вы хоть зайдите, посмотрите, что я делаю в мастерской, я же художник». Подразумевалось, хотя он этого не говорил: не надо уже психотерапии, надо, чтобы мы были на равных. Что ж, мало ли кто из пациентов меня приглашал куда-нибудь. Люди не всегда хотят встречаться в больничных стенах, потому что они тяготят. Зовут и в мастерскую, и на концерт, и «пойдемте лучше в кафе посидим». В этом нет никакого подтекста, кроме того, что надо освободиться от больницы. Но с профессиональных позиций это неправильно, поэтому я очень долго тормозила, а потом подумала: а что я торможу? Человек старается, рисует. Вообще-то в изобразительном искусстве я была полным профаном, кроме джентльменского набора фамилий – вот на Филонова недавно сходила, потому что его раньше не выставляли, а теперь должны знать все. У меня даже не было особого опыта смотрения альбомов, то есть в доме какие-то альбомы имелись, но я ничего там не видела. Бывала в мастерских художников, но меня это никак не впечатляло. На первом месте была музыка, потом писательство – поэзия и проза, и лишь потом уже художества.
Короче говоря, я все же пошла в мастерскую, долго там плутала. Пришла, мне открыл Миша Якушин и сказал: «Ой, а Юрий Николаевич побежал за кексом». Оказывается, у него тогда было принято каждого посетителя угощать чаем с кексом. Кекс покупался в «Елисеевском». И Миша Якушин, чтобы меня развлечь, начал мне показывать свои акварели. Я говорю: «Как красиво». Действительно, акварели были красивые; как я потом поняла, он был талантливым человеком, но не без эпигонства по отношению к Юрию Николаевичу. Потом пришел и Юрий Николаевич – видимо, расстроился, что Миша уже начал показывать мне свои акварели. Мы попили чаю с этим самым кексом, и мне на самом деле уже домой надо было бежать, я ведь семейный человек со своими большими проблемами. Но пациент превыше всего, и я решила, что как-то справлюсь.
Юрий Николаевич начал тоже с акварелей, сказал, что так, наверное, лучше. Я смотрела, не скучала точно, а когда он стал показывать свое масло – меня буквально тряхануло. Как если бы человеку впервые за долгие годы пребывания в черно-белом мире вдруг открыли живую жизнь. Ничего подобного в моем прежнем опыте не было. Посмотрела я много и выскочила оттуда, как ошпаренная, скатилась по ступенькам, едва сказав «спасибо». Пожалуй, с этого для меня все началось.
Выражение «все началось» подразумевало, вероятно, еще и какие-то эмоциональные нюансы, которые буквально только что были малозначительны, а теперь оказались почему-то важны. Ольга Арсеньевна делится, например, воспоминанием о таком эпизоде:
Мы как-то переговаривались с моей коллегой, которая занималась с ним лечебной физкультурой, и она говорила: «Ой, Оленька, какой же он потрясающий! Когда он приходит, у меня просто сердце тает. Вы обратили внимание: он ведь всегда в чистых рубашечках приходит, весь очень аккуратный». Для наших пациентов это действительно большая редкость. Я так и не поняла, каким образом он этого достигал; похоже, его мама и сестра Надя не принимали в этом участия.
Скорее всего, слово «роман» никто из них двоих тогда не произносил – ни вслух, ни про себя даже. Хотя какими иными словами воспользовались бы они сами, сложись подобные отношения между другими людьми, некими условными их знакомыми?
Я захаживала в мастерскую, заодно давала Мише Якушину психотерапевтические советы по поводу его сына. И разговаривала с Юрием Николаевичем за жизнь, он провожал меня до метро. На нынешней Тверской, до площади Маяковского, в одном из домов была «Котлетная», и он мне говорил, что когда идет ко мне на сеансы, обычно заходит в эту «Котлетную», там потрясающе кормят, просто фантастически. И как-то мы с ним зашли туда, он угостил меня котлетами с макаронами и с подливкой. В общем, обычная столовка. Я заплатила за себя сама.
Как раз в то время настал момент, когда у Ольги Максаковой появилась возможность сопоставить собственные, можно сказать, спонтанные впечатления от живописи Ларина с мнением рафинированной публики: «Он позвал меня на свою выставку, сам принес приглашение».
* * *
В конце 1988 года тема долгожданной персональной выставки – по-настоящему персональной, без компаньонов, – начала обретать явственные очертания. Уже и площадка для нее была намечена – выставочный зал Московского союза художников на Кузнецком мосту. Нет, не тот обширный зал в доме под номером 11, где располагался когда-то торговый пассаж Сан-Галли, потом легендарные артистические кафе «Питтореск» и «Красный петух», а еще позже – Дом художника, управляемый МОСХом. Неподалеку от него, ближе к Лубянке, имелось и другое «мосховское» пространство – на Кузнецком, 20, в ту пору занимавшее два этажа (нижний потом, в 1990‐е, ушел в чужие руки, второй остался в прежнем статусе). Зал не помпезный, хотя вполне
