К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ. - Георгий Чиж

Он изливал перед матерью свои человеческие чувства, которые якобы терзают его источающееся кровью от любви к заблудшим сердце, а в то же время на клочках бумаги от него летели короткие распоряжения в тюрьму: «содержать строже», «содержать особенно строго», «держать на хлебе и воде», «заковать» и т. д.

«Потом наступит казнь», – писал он в одном из писем брату, как провидец, еще до решения суда... Иначе откуда же ему знать о грядущих казнях? Он знает больше: не толь­ко о том, что она состоится, но и место ее совершения, и вре­мя, и даже весь ее ритуал. Откуда? Да он сам его обдумы­вал во время прогулок с собакой по дворцовым садам и за­тем тщательно сочинял строку за строкой ночами в кабине­те. Он сочинил ритуал ее в нескольких вариантах, чтобы вы­брать лучший, наиболее бьющий по нервам жертв, родных, зрителей и даже участников – палачей. На донесения о су­масшествиях и смертях среди заключенных в тюрьмах упор­но отмалчивался.

В своем «смирении» перед совершившимся он был так «великодушен», что отказался от права самодержца «ка­рать и миловать», предоставив это право «независимому» верховному суду в обязательных, однако, для суда страш­ных рамках убийства. Вот теперь уже действительно можно отдохнуть от тяжелых трудов, чтобы, сидя в тихом кабинете, придумывать новые способы мучительства своих жертв.

...Перед императором уже в течение четверти века лежал поименный список обреченных на каторгу. Он знал его на­изусть, но список помогал тщательно следить за каждым в отдельности, а это очень важно, так как со стороны осужденных и родных начались и все время продолжались прось­бы о смягчении и милостях... И они получают смягчение и милости, но тоже капля за каплей, отравленной ядом зло­радствующей мести.

Умоляют освободить из заключения – высочайше повелено освободить и отправить на каторгу в кандалах! Про­сят избавить от невозможной скученности в тюрьме – зады­хаются, – высочайше повелено выстроить в пустынном, уединенном месте новую обширную тюрьму, с темными, без света, но «обширными» каморками.

Света, бога ради, света! Через три года разрешена «щель у потолка в четыре вершка».

Прекратите терзание запрещением писать! Ответ – каторжные вам не родные, забудьте о них. Однако царское разрешение все-таки последовало... через одиннадцать лет.

Разрешите проехать к мужу, сыну, брату, жениху!.. Только в качестве лишенных прав и без охраны дорогой и на месте от уголовных элементов, непременно без детей. Дети, рожденные в изгнании, лишаются права носить фа­милию отца, а жены – права возвратиться на родину.

Дайте возможность распорядиться средствами для воспи­тания детей! Воспитывайте сами, в другом образовании нет надобности. А через несколько лет – милость: дети могут быть приняты в казенные школы при условии лишения их фамилий. И дальше – прямое издевательство: появляются Никитины (Трубецкие), Барановы (Штейнгели), Давыдовы (Васильевы)...

Издевательства царских властей продолжались, крупицы льгот ожидались годами и непременно отравлялись ограни­чениями. Зато секретные циркуляры за печатями, с фельдъегерями летели, не задерживаясь, чтобы запугивать едущих к мужьям женщин, чтобы не допускать никаких связей с на­селением.

Вопрос о декабристах и их идеях раскрепощения людей и о конституции занимал внимание царя в продолжение все­го царствования.

8. ЯКУТСК И ПЕРВЫЕ ШАГИ НЕВЕЛЬСКОГО В ИРКУТСКЕ

В Якутске Невельской застал Муравьева и дам. Он работал со своими офицерами над подробным докладом Мень­шикову, а главное – над приложениями. На них наглядно и со старанием изображали, как представляли себе лиман, перешеек и сахалинские заливы с северной и южной сторон Лаперуз, Бротон, Крузенштерн, Гаврилов и, наконец, что оказалось на деле.

За работой с нескрываемым интересом следил сам гене­рал-губернатор, предвкушая удовольствие ярко изобразить в докладе царю важность и своевременность открытия. Позд­нее чуть, заразившись пылом открывателя, он и сам стал слагать гимны победителям и открыто осуждал министерст­во иностранных дел.

Муравьев писал: «Обвинение в том, что будто бы Россиею уступлена река Амур, так тяжко, что я считаю моим долгом его опровергнуть. Амур весь никогда нам не принад­лежал, не принадлежал он и китайцам, – покуда он никем еще не был захвачен, – но почему тридцать с лишком лет Азиатский департамент иностранных дел оставлял предмет этот без внимания при всех представлениях местных началь­ников? Почему губернатору Лавинскому приказано было останавливаться со всякими исследованиями в этом отноше­нии, а моего предшественника осмеяли, тогда как нисколько не воспрепятствовали англичанам во всех их предприятиях на Китай? Это уже, без сомнения, лежит на совести Азиатского департамента». «Множество предшествовавших экспедиций к сахалинским берегам достигали европейской славы, но ни одна не достигла отечественной пользы по тому истинно рус­скому смыслу, с которым действовал Невельской...»

Вечерами посещали обеды и балы. Молодежь веселилась вовсю. Не отказывались от веселья и дамы. Паутинная сеть Христиани становилась опасной.

Струве насторожился и пускал в ход все свои недюжин­ные дипломатические способности, чтобы мешать, но поме­хи шутя устраняла генерал-губернаторша. Тогда Струве решил подкопаться с другой стороны.

– Екатерина Николаевна, – сказал как-то он Муравье­вой, – я давно уже наблюдаю и по правде удивляюсь: не­ужели вам не жаль так расположенную к вам мадемуазель Христиани – ведь она, на свое несчастье, по-видимому, увлеклась Невельским не на шутку.

– Вы считаете увлечение несчастьем? С каких пор?

– В данном случае – конечно: ведь эта богато одарен­ная артистка и редкой красоты женщина обречена будет на скитания где-нибудь в устье Амура в обществе чумазых ги­ляков, вдвоем с этим черствым сухарем, которому только ди­кари интересны. Или еще хуже – оставаться одной-одинешенькой и беззащитной, пока сухарь, одержимый своим не­излечимым безумием, будет блуждать по неведомым морям. Право, не сумею даже сказать, что хуже.

– А я знаю, – лукаво ответила генеральша, – вы про­сто злой ревнивец.

Она слегка ударила его веером по руке и встала, направ­ляясь в соседнюю комнату, где начались танцы.

Струве от неожиданности своего дипломатического пора­жения растерялся и безнадежно махнул рукой: будь что будет...

Всего только два семейства декабристов устроились в Иркутске по-настоящему да несколько в его окрестностях, но и этого оказалось достаточно, чтобы личная жизнь ирку­тян вне службы изменилась и наполнилась каким-то новым внутренним содержанием: без попоек, гомерических пирушек и без сумасшедшей, отравляющей душу азартной картеж­ной игры, – все это, если еще и продолжало существовать, то где-то глубоко и совсем уже не составляло основных интересов общества.