Эпоха харафишей - Нагиб Махфуз

— Кто это?

— Это Джалаль, отец.

Пьяница ненадолго замолчал, а потом сказал:

— Сынок, мне стыдно…

— Чего?

— Это я должен был уйти, а не она…

— Почему?

— Такова справедливость, сынок.

— Существует лишь одна вещь, которая истинна, отец, это — смерть, — сказал он пренебрежительно.

Абдуррабих извиняющимся тоном сказал:

— Не стоило мне пить в эти дни, но я бессилен.

Поддерживая его, Джалаль сказал:

— Наслаждайся жизнью, отец…

Прошла осень, а за ней подошла и зима с её сокрушающей жестокостью. Холодный ветер бил по стенам и пробирал до костей. Джалаль следил за тёмными облаками и желал невозможного. Однажды он увидал мадам Ульфат, которая возвращалась с кладбища: он ненавидел её всем сердцем, и плюнул в своих фантазиях в её распухшее лицо. Она приняла его с неохотой, а потом со смертью дочери отделалась от него. Смерть представляла для неё набор обрядов и поминальной выпечки. Все они считали смерть священной и поклонялись ей, поощряли, пока она не стала для них вечной и непреложной истиной. Несомненно, она была в ярости, когда он получил от Камар завещанные ему деньги. Поэтому он взял их все, а потом тайком роздал их бедным. Затем он сказал себе, что признаком исцеления было бы то, если бы он разбил голову этой надменной старухи.

По дороге он столкнулся с шейхом переулка Джибрилем Аль-Фасом. Тот поприветствовал его и сказал:

— Вас можно увидеть, мастер Джалаль, только когда вы уходите и приходите. Что вы ищите?

Тот презрительно ответил ему:

— Я нахожу то, что не ищу, а ищу то, что не нахожу.

Он решил побыть один как-то ночью на площади перед обителью, не ища благословения, а бросая вызов темноте и холоду. Здесь уединялся Ашур. Здесь была пустота. Он сказал себе, что должен признаться, что больше не любил. Он не грустил по утраченной любимой. Он не любил. Он ненавидел. Была только ненависть. Ненависть к Камар. Это и есть правда. Это боль и безумие. Это иллюзия. Если бы она была жива, то превратилась в такую же, как её мать: судила по своей глупости, смеялась над ерундой, подражала принцессам. Сейчас же она лишь горсть земли. Как ей там в могиле? Раздувшийся кожаный бурдюк, распространяющий тухлые газы, плавающий в ядовитых жидкостях, на котором пляшут черви? Не грусти по существу, которое так быстро оказалось побеждённым. Оно не сдержало своё обещание, не проявило уважения к любви, не стало хвататься за жизнь. Оно открыло свои объятия смерти. Мы живём и умираем по воле своей. До чего же противны жертвы, и те, кто сами взывают к поражению, кричащие о том, что смерть — это конец всего живого. И это — правда. Это — то, что создало их слабость, их иллюзии. Мы вечные, мы не умираем, если только из-за предательства или слабости. Ашур жив. Он опасался людей, что хотели противостоять его бессмертию, и исчез. Я бессмертен. Я нашёл то, что искал. Дервиши же держат свои двери закрытыми только потому, что они бессмертны. Кто-нибудь видел у них похороны? Они бессмертны, и поют о вечности, но их никто не понимает. Он опьянел от морозного ночного воздуха. Он направился к арке, и пробормотал:

— О, Камар.

Его разгорячённые мысли воплотились в образе парящего со стрекотом орла, что разрушал постройки. Однажды утром отец, зевая, спросил его:

— Почему ты задолжал Самаке Аль-Иладжу отчисления за его протекцию?

Тот наивно и уверенно ответил ему:

— Так поступают лишь слабаки, да трусы.

Отец с ужасом пристально поглядел ему в глаза и спросил:

— Ты бросишь вызов главарю клана?

И тот холодно ответил:

— Главарь клана это я, отец.

Он намеренно прошёл мимо главаря, когда тот сидел в кафе, и вскоре к нему подбежал мальчишка-прислужник в кафе и передал ему:

— Мастер Самака справляется о вашем здоровье.

На что Джалаль громко ответил:

— Передай ему, что со здоровьем у меня всё отлично, оно может бросить вызов всяким невежам.

Такой ответ обрушился на главаря, словно ожог от огня, и тут же его помощник Хартуша — единственный из его людей, кто случайно оказался рядом с ним в тот момент — ринулся к Джалалю. Джалаль же с молниеносной скоростью поднял деревянный стул и метким ударом обрушил его ему на голову. Тот упал навзничь на пол без сознания. Отскочив в сторону, Джалаль встал поодаль и ждал Самаку Аль-Иладжа, который приближался, к нему словно дикий зверь. Вокруг разливался поток зрителей. Люди из клана собрались по углам. Оба мужчины обменялись ударами, однако исход битвы был решён в считанные секунды. Джалаль и правда обладал превосходящей противника силой, и Самака свалился на пол, словно зарезанный бык.

Джалаль стоял, своей гигантской фигурой выделяясь на фоне пламенеющего ореола из вызова и гнева. Страх захватил сердца людей из банды Самаки — не оказалось ни одного, кто был бы достоин заменить Самаку, кроме разве что Хартуша, лежавшего сбоку от него. Некоторые люди, в тайне ненавидевшие его клан, швыряли в них кирпичи, гарантируя свою поддержку Джалалю. Вскоре руководство было вверено тому, кто этого заслуживал.

Вот так Джалаль Абдуррабих, сын Захиры, вполне заслуженно поднялся до звания главы клана, а сам клан таким образом вновь вернулся к семейству Ан-Наджи…

Со сверкающим от радости лицом отец сказал ему:

— Даже несмотря на твою гигантскую силу, я и не представлял, что ты будешь главой клана.

Джалаль, улыбаясь, ответил:

— Да и я сам не представлял себе этого. Такое мне и в голову не приходило даже.

— Я был таким же сильным, как ты, однако главарь клана — это ещё и сердце, и амбиции, — сказал Абдуррабих с гордостью.

— Вы были правы, отец, я считал себя респектабельным человеком, но затем внезапно где-то внутри меня появилась эта идея.

Отец засмеялся:

— Ты словно