Мир без милосердия - Анатолий Голубев

— «Молочная-Первая». На финише находятся родители Хасенфордера. Он сказал об этом мне на старте. Следует осторожно подготовить стариков.

— «Молочная-Первая» — «Молочная-Пресса». Хорошая идея. Спасибо, Цинцы, обязательно сделаем. Отбой!

Один из американцев похлопал Цинцы по руке.

— Славная девочка. Это действительно добрая идея.

— Дай сигарету, — попросила Цинцы, чтобы уйти от вызывавшего смущение разговора.

— «Молочная-Вторая», «Молочная-Вторая» — «Молочная-Пресса». В обмен на хорошую идею даю хорошую шутку... — Голос комиссара Ивса звучал абсолютно серьезно. — Первый полицейский оказавшийся у завала и не разобравшийся, в чем дело, закричал: «Эй, ребята, здесь нельзя останавливаться!..»

Дружный хохот в десятки включенных микрофонов был ответом комиссару Ивсу.

— «Молочная-Первая» — «Молочная-Вторая». Перестаньте рассказывать сказки! Лучше поручите информатору чаще сообщать зрителям о происходящем в гонке. Отбой!

— «Молочная-Информация» — «Молочная-Первая». Сейчас гонка идет в горах, и все овцы знают, что Крокодил в лидерах.

Новый взрыв хохота раздался в эфире.

Каумбервот не сдержался:

— «Молочная-Первая» — «Ко всем службам»! Спасибо за юмор! Отбой!

— Крокодил опять впереди? — спросил Спидфайер. — Он что, сделан из железа?

— Просто он классом выше всех остальных, — сказала Цинцы.

Они вернулись за столик. Американцы принялись записывать услышанные байки. Цинцы такие вещи не записывала никогда: ее профессиональная память работала надежнее всякого блокнота.

— Это плохо, — сказала Цинцы, глядя, как пузырится тоник в стакане и пузырьки огибают желтую дольку лимона. — Это плохо, когда лидер так жаждет победы. Жадность рано или поздно приносит несчастье ему и его друзьям. Том тоже был безудержно жадным до любых побед...

— Зачем он глотал какие-то лекарства?

— Сколько лошадиных сил в твоем «феррари»? — вместо ответа спросила Цинцы.

— Не знаю, никогда не задумывался. Смотрю только на спидометр и показатель бензина. К этому обязывает меня моя фамилия, — рассмеялся Спидфайер.

— Четыреста двадцать лошадиных сил! — не слушая его болтовню отрезала Цинцы. — А у Тома была всего одна человеческая! Но он никогда не выходил на старт без веры в победу...

— Он был ненормальным и безнадежным оптимистом!

— Мы все оптимисты уже тем, что, родившись, решаемся жить в этом страшном мире. Том, конечно, предполагал, что неприятность может помешать победе. Но не больше. Этим он был всегда выше нас.

— Пора, — сказал Спидфайер, — а то не увидим, как выигрывает Крокодил.

Они сели в машину, и «феррари» со свистом вылетел на шоссе. Спидфайер, чтобы сделать приятное Цинцы, сказал:

— Жаль, что о Тейлоре так мало знают в нашей стране.

— В этом он неуникален. Многие в Америке имели больше паблисити после смерти, чем при жизни.

Цинцы умолкла, потому что ожило радио. Но после частых сухих щелчков, ко всеобщему удивлению, сообщения не последовало.

— Том открыл для меня, — Цинцы говорила медленно, словно где-то внутри нее проворачивалась заветная бобина диктофона, — целый новый мир велосипедного спорта. Мир, который, мне казалось, я знаю. Своей смертью он убедил всех, что жизнь — в атаке. Таков и Крокодил.

— Говорят, они были друзьями?

— И какими! Боюсь, смерть Тома укоротит карьеру Дюваллона.

— Он уже немолод.

— Гонщику, как женщине, столько лет, на сколько выглядит...

— «Молочная-Первая», «Молочная-Первая» — «Ко всем службам»! Итальянец, 62-й, и голландец, 18-й, бросили отрыв и ушли вперед. Желтая майка отказалась атаковать! Разрыв больше минуты. Отбой!

Сообщение, вызвавшее удивление американцев, не удивило Цинцы. Предчувствие дурного глодало ее все последние часы. Она с трудом верила, что Роже избежал завала.

— Крокодил не выиграет этапа, — тихо сказала Цинцы, пробежав взглядом свою таблицу, и показала Спидфайеру. — Итальянец вполне может снять с Роже желтую майку...

Чем дальше уходила гонка, тем больше думал об этом и Оскар. Он ничего не говорил вслух, чтобы не расстраивать Мадлен. Жаки все понимал сам. Он молча жевал апельсины, запивая апельсиновым же соком, и тупо смотрел вперед, на все больше и больше устававшего Крокодила.

— Может, подбодрим? — неопределенно, то ли спрашивая, то ли советуя, сказал Жаки.

— Стоит, — согласился Оскар.

Роже даже не повернулся в сторону подъехавшей машины.

— Как дела?! — крикнул Оскар.

Роже мотнул головой: мол, сам видишь. Его лицо отливало синюшным цветом — казалось, кто-то окунул его в чернильницу.

Чтобы не пугать Мадлен, Оскар быстро прошел вперед, вслед за ушедшими итальянцами. Несколько минут они ехали за отрывом, с пристрастием оценивая обоих гонщиков.

— Ничего дуэт, — промолвил Оскар. — Не подумаешь, что 62-й так плохо сегодня начал. Сто миль не мог найти своего ритма. Дважды прокололся. Побывал в завале. А вот смотри. — Платнер вздохнул. — Господи, кого только нет в велоспорте! Что ни талант, то почти идиот! Глядя, как он крутит педали, — не поверишь, что полусумасшедший диетик! Однажды вообразил, будто кофе портит спортивную форму. И целый год его завтрак состоял из стакана воды и куска сухого хлеба.

— А чему удивляться? Какой же нормальный человек добровольно согласится так истязать себя? Крокодил не лучше. Да и ты был хорош в свое время!

— Подумать только, — подхватил Оскар, — каждый день вставал в пять утра и тренировался. Мой отец надрывался на каменоломне, чтобы его единственный сыночек вышел в люди. Первые выигранные деньги, мечтал я, принесу отцу, чтобы меньше работал... Но отец умер раньше, чем я успел заработать в седле первый франк...

— Оскар, мы зря висим здесь. — Жаки покачал головой. — Эти парни знают свое дело. Вернемся. Вдруг прокол сзади...

— Оба уха в одну руку не возьмешь, — любимой поговоркой Жаки ответил Оскар.

— Тихо! О больном ни слова! — с заднего сиденья вдруг заявила Мадлен. Это было так неожиданно и смешно, что все расхохотались.

— Еще немного, Мадлен, — сказал Жаки, — и вы вполне сможете подменить Оскара.

Вернувшись на свое место за машиной комиссара Ивса, Оскар убедился, что ничего нового не произошло. Этап был сделан.

— Давай пожуем что-нибудь, дорогой Жаки. Когда человеку ничего не остается в жизни, он превращается из непонятного философа в обыкновенного гурмана. Впрочем, это тоже своего рода философия.

Больше до финиша Оскар не произнес ни слова.

«Вернусь из Канады, надо решать проблему итальянского тура. Нелегко выбрать между блоком «Мольтени» и «Сальварани». Новый контракт теперь подписывает сестра Мольтени, поскольку бедный старик совсем слаб. Автомобильная катастрофа вышибла из седла бодрого старичка. Да, итальянская гонка — это не канадская... Каждая улица осеннего Милана ведет на тот свет. Как я выжил, гоняясь по ним столько раз...»

Часто, как светофоры, замелькали плакаты, отмерявшие расстояние до финиша. Поджимаемый со всех сторон спешащими машинами и отставшими гонщиками, Оскар перед самым финишем ловко юркнул на отведенную для «техничек» стоянку.

Роже сидел под деревом, сбросив майку и не двигаясь. Стакан молока, который подала ему «мисс», он забросил в траву.

— Сколько Крокодил проиграл? — спросил Оскар знакомого журналиста.

— Две с половиной минуты и минуту бонификации...

— Ну и хорошо! Пусть другие попробуют, как тяжела желтая майка.

Он подошел к Роже, ласково, как маленького, погладил по мокрым волосам. Крокодил, не открывая глаз, устало сказал:

— Боюсь, Оскар, что прошлый банкет может оказаться последним...

VIII глава

ДЕНЬ СЕДЬМОЙ

«Когда-то, будучи молодым и тщеславным не в меру, я поддавался временами желанию совершенно трезво оценить многие свои качества. Вел дневник и считал, что каждый великий человек обязан вести дневник. Наверно, это так же естественно, как покупать в кредит, — человек всегда расплачивается сегодня за сделанное вчера.

Через века, считал я, потомки будут спорить, что двигало этим человеком на пути к величию, и только я сам могу сказать им правду. Так я рассуждал по молодости лет.

Чего только не писал в своем дневнике! По́шло! Как по́шло лгать самому себе — так хочется даже в собственных глазах быть лучше, чем ты есть! А это невозможно. И тогда начинаешь в дневнике создавать себя — само совершенство! Но потом, в минуту острого откровения, вдруг понимаешь, насколько глупо лепить восковую куклу с душой, истекающей кровью. Как сейчас помню свою последнюю запись — под ней дата семилетней давности. Славная запись, она спасла не только потомков от чтения чужого бреда, но и мое время — не надо было его тратить на ведение дневника. Я написал тогда:

«11 апреля. «Париж — Рубэ». Закончил гонку шестьдесят пятым. Смертельно болит нога. Ни разу не видел головки «поезда». Что за гонка! Нет, эта работа не по мне!»