Жертва судебной ошибки - Эжен Сю

— Я ни в чем не признаюсь; я говорю только, что мне суждено умереть на эшафоте.

Но на одном из следующих допросов, который продолжался не менее пяти часов, она вскричала:

— А если я вам скажу, что отравила герцогиню, оставите вы меня в покое? Ну, хорошо! Да, я отравила ее!

— Таким образом, вы признаетесь в преступлении?

— Да.

— Вы спрятали пузырек с ядом к себе в комод?

— Да.

— И вы подмешивали яд в питье герцогини?

— Да! Да! Ну, довольны вы теперь? Оставьте меня в покое и велите как можно скорей отрубить мне голову.

(В публике движение ужаса.)

Для обвинительной власти очевидно, что несмотря па притворное безумие, подсудимую мучила совесть, и у нее вырвалось невольное признание, доказывающее ее виновность. На следующий день после этого допроса Мария Фово заболела нервной горячкой и пролежала целый месяц в постели. По выздоровлении она изменила систему: стала отрицать свое признание на первых допросах, говоря, что тогда она не владела рассудком и возвела на себя вину для того только, чтобы ее оставили в покое. Теперь она уже отрицала, что давала яд своей госпоже. Ей показали материальную улику ее преступления — пузырек с уксуснокислым морфием, найденный в ее комоде; ей прочитали протокол химического исследования питья, которое, по признанию обвиняемой, она одна приготовляла для своей госпожи и одна его подавала ей (в чайнике также было найдено довольно значительное количество яда); наконец, ей прочитали показания врачей герцогини де Бопертюи, гласившие, что, несмотря на очень опасное положение ее здоровья, развитие болезни остановилось со времени ареста обвиняемой. Все было напрасно. Мария Фово то продолжала настаивать, что она совершенно не причастна к отравлению, то опять представлялась безумной, говоря, что она должна быть гильотинирована и ничто не может ее спасти, что она желает только умереть поскорей.

Когда ее снова попросили объяснить смысл записки Клемане Дюваль, то она сперва упорно молчала, а потом сказала, что не желает объяснять.

На вопрос же, не может ли она представить со своей стороны свидетелей, которые бы показали в ее пользу, Мария Фово отвечала, что только один человек мог бы ее спасти, но что его нет в Париже, — и она назвала доктора Бонакэ, знаменитость нашего медицинского мира.

Действительно, доктор Бонакэ незадолго до следствия уехал с женой в Пиренеи и не мог дать нужных показаний.

Девица Клеманс Дюваль также отказалась объяснить смысл своей записки к Марии Фово, говоря:

— Это не мой секрет. Если Мария Фово скажет, в чем дело, то и я скажу, а если нет, то я должна молчать.

И ничто не могло заставить Клеманс Дюваль изменить ее решение. Тогда судебный следователь нашел нужным объявить ей, что Мария Фово обвиняется в покушении на отрав-ление; что это преступление может быть объяснено только ее ужасным желанием отомстить за свои несчастья людям, к которым она поступила в услужение, о чем намекается в записке; что, по всей видимости, Клеманс Дюваль причастна к преступлению, и лучше ей все открыть правосудию. Иначе, если ее соучастие будет доказано, то к ним обеим может быть применена смертная казнь.

Клеманс Дюваль отвечала, что не считает Марию Фово способной на подобное преступление. На вопрос же, за какие несчастья Мария Фово могла упрекать знатное семейство, жившее в отеле де Морсен, девица Дюваль, как и раньше, отказалась отвечать и с горечью прибавила, что опа ус-тала жить и хочет поскорей соединиться со своей дочерью; поэтому с ней могут делать все, что угодно.

Предшествующие обстоятельства жизни девицы Дюваль не говорят в ее пользу.

Через год после смерти ее матери она произвела на свет ребенка, плод порочной связи, которого потом убила. Незадолго до рождения ребенка Клеманс Дюваль потеряла состояние, заключавшееся в закладной, на проценты с которой она жила.

Оказалось, что нотариус Босежур (уже осужденный за подлог и расхищение) обманул доверие матери Клеманс Дюваль, которая была неопытна в делах. Он не поместил денег под залог, а, совершив фальшивую закладную, выплачивал некоторое время предполагавшиеся проценты, пока не растратил вверенной ему суммы.

Клеманс Дюваль распродала тогда доставшуюся ей после матери движимость, оставила квартиру в Сен-Луи-о-Маре, где жила до этих пор, и переселилась в меблированные комнаты в квартале Ботанического сада. Беременность и потом заботы о ребенке препятствовали ей искать уроки музыки или рисования, которые Клеманс Дюваль могла бы давать, так как получила блестящее образование.

Кроме того, постыдное положение девицы с ребенком помешало ей быть допущенною в почтенные семейства, которые не пригласили бы ее к себе, не собрав предварительно о пей справок.

Таким образом, обвиняемая была поставлена в необходимость заняться швейной работой и вышиванием, и некоторое время поддерживала свое существование. Но вскоре работа стала уменьшаться, и Клеманс Дюваль постепенно впала в нищету. Из экономии она переселилась из квартала Ботанического сада в предместье Сент-Оноре и наняла комнату в меблированном доме самого низшего разряда, где и была арестована во время покушения на самоубийство, которое повлекло за собой детоубийство.

Таковы факты, добытые следствием. В силу чего обвиняются:

1) Жозефина-Мария Клермон, по мужу Фово, в покушении отравить, с заранее обдуманным намерением, Диану-Клотильду де Морсен, герцогиню де Бопертюи, — в покушении, начатом уже приводиться в исполнение и неудавшемся вполне по обстоятельствам, не зависевшим от воли обвиняемой, но тем не менее причинившем герцогине де Бопертюи болезнь, продолжавшуюся три недели.

2) Девица Клеманс Дюваль в том, что принимала участие в вышеозначенном преступлении и вдобавок предумышленно причинила смерть своему собственному ребенку».

XLVII

Кроме обвинительного акта, в этом номере «Судебного обозрения» излагался допрос обвиняемых, их очная ставка с гражданской стороной и прочие факты, и которым мы сейчас перейдем. Но наследный принц и другие присутствующие, несмотря на живейший интерес, с каким слушали чтение, нетерпеливо ожидали конца обвинительного акта, чтобы поделиться впечатлениями.

К счастью для Дюкормье, отношения с отцом герцогини де Бопертюи (его почтенным покровителем, как он выражался) вполне объясняли его волнение. Он каждую минуту дрожал, что какая-нибудь из трех погубленных им женщин произнесла уже его имя. Но, успокоенный в своих страшных опасениях, он все-таки чувствовал суеверный ужас при мысли о непонятной фатальности, с какой осуществились зловещие предсказания, сделанные этим несчастным женщинам. И, наконец, несмотря на черствую душу, он с болезненным, хотя и скрытым трепетом слушал повествование об опасных бедствиях, единственной причиной которых был он. Его душа, когда-то благородная и теперь уже