Жертва судебной ошибки - Эжен Сю
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Едва полковник Бутлер прочел последние слова обвинительного акта, как между присутствующими завязался следующий разговор.
Принц:
— Полковник, в этом номере не один только обвинительный акт?
Полковник:
— Нет, ваше высочество. Я прочитал только половину отчета.
Принц:
— Если дамы позволят, то мы остановимся на минуту. Право, чувствуешь потребность вздохнуть после стольких волнений. Словно мы присутствовали на заседании суда!
Княгиня Ловештейн:
— Мы вполне с вами согласны, ваше высочество, и просим на минуту прервать чтение.
Герцогиня де Спинола:
— Я еще вся дрожу. Сколько ужасов! Просто невероятно!..
Маркиза де Монлавилль:
— Бедная герцогиня де Бопертюи! Когда полгода тому назад я уезжала из Парижа, она была в расцвете молодости и красоты. Ваше королевское высочество не может себе представить, до чего герцогиня была очаровательна. Увы! Теперь уж надо говорить: «Была».
Принц (обращаясь участливо к Дюкормье):
— Вы показали много мужества, любезный граф. Но в ужасном ударе, поразившем дочь вашего покровителя, вас должна утешать мысль, что бесчеловечная преступница в руках правосудия.
Дюкормье:
— Печальное утешение, ваше высочество!
Графиня Дюкормье:
— Эта Фово — какое-то чудовище!
Принц:
— Да, отравительница! Иначе говоря, самое гнусное, самое жестокое, что только есть на свете.
Маркиза де Монлавилль:
— Какое отвратительное лицемерие! Окружить госпожу заботами, чтобы отклонить подозрения! Заставить ее медленно умирать и холодно присутствовать при ежедневной агонии!
Принц:
— Да, за подобную жестокость мало самой ужасной пытки.
Герцогиня де Спинола:
— Но что эту страшную женщину могло побудить на месть? Вам понятно что-нибудь здесь, ваше высочество?
Принц:
— Действительно, герцогиня, тут какая-то тайна; преступление очевидно, но его причина непонятна. (Обращаясь к Дюкормье.) Если бы я не боялся тревожить вас, любезный граф, то спросил бы, не можете ли вы объяснить побудительную причину этого преступления? Ведь вы стояли близко к семье де Бопертюи.
Дюкормье с усилием:
— Ваше высочество, когда полтора года тому назад я оставил отель де Морсен, то ничто не давало повода предчувствовать подобное несчастье. Все, кто только имели честь приближаться к герцогине, любили ее и уважали.
Княгиня фон Ловештейн:
— Следовательно, граф, в то время эта отвратительная женщина еще не появлялась в отеле де Морсен?
Дюкормье:
— Насколько знаю, княгиня, ее там не было. Я нынче в первый раз слышу ее имя.
Адмирал сэр Чарльз Гумпрэй:
— Находит ли ваше королевское высочество, что виновность обвиняемой вполне доказана?
Принц:
— Как, адмирал? Неужели вы сомневаетесь в этом?
Адмирал:
— Да, ваше высочество, я сильно сомневаюсь.
Герцогиня де Спинола:
— Полноте, сэр Чарльз! Это невозможно!.. Это значит отрицать очевидность.
Князь фон Ловештейн:
— Но, любезный адмирал, а пузырек, что герцог де Бопертюи нашел в комоде этой твари?
Маркиза де Монлавилль:
— А чайник с отравленным питьем?
Графиня Дюкормье:
— А записка этой Дюваль?
Принц:
— И в особенности, адмирал, признание этой чудовищной женщины: «Да, я отравила; да, пузырек с ядом мой; да, я должна умереть на эшафоте». Посмотрите, как неотступно ее преследует эта мысль. Мало того, что она во сне говорит об этом и о мести, она и судебному следователю несколько раз повторяет: «Мне суждено погибнуть на эшафоте». Может ли подобная мысль неотступно преследовать женщину с чистой совестью?
Адмирал:
— Ваше высочество, эта неотступность и наводит меня па подозрение, что несчастная женщина помешана… совсем помешана. Ее следует отправить не на эшафот, а в больницу для умалишенных.
Принц:
— Помешана! Что вы, адмирал! Она с большим усердием заботится о госпоже, чтобы лучше скрыть преступное намерение. Помешана! Однако она приводит в исполнение свой адский замысел с безжалостной обдуманностью.
Герцог де Вилла-Родриго:
— А я, адмирал, думаю, что эта женщина, как большая часть преступников, притворяется безумной, а на самом деле она превосходно все рассчитала и обсудила. (К Дюкормье.) А вы, граф, как думаете?
Дюкормье:
— В судебной практике, герцог, бывало столько ошибок, что трудно высказаться вполне определенно. Но тем не менее следствие наводит на страшные подозрения относительно… этой женщины Фово.
Баронесса де Люснэй:
— По-моему, ее преступность очевидна. Только одного невозможно понять: какая у этой женщины могла быть причина ненавидеть несчастную герцогиню? Герцогиня была так добра к ней.
Адмирал:
— Вот именно, сударыня. И я думаю, что несчастная или помешана или невиновна. Ведь надо быть сумасшедшим, чтобы делать зло ради зла, а до сих пор на процессе доказано, что обвиняемая до поступления в дом герцогини не знала ее. Герцогиня была довольна ее услужливостью и заботами и часто высказывала ей это. Поэтому, чего бы ради Марин Фово хотелось отравить герцогиню?
Принц:
— Позвольте, адмирал. Вы забываете один из самых важных фактов. (Полковнику Бутлеру.) Полковник, прочтите, пожалуйста, конец записки Дюваль к Марии Фово. Не угодно ли вам, адмирал, взвесить смысл этих слов?
Полковник читает:
«Ваши проекты пугают меня, но всегда рассчитывайте на мою скромность, потому что подобную месть я понимаю».
Принц:
— Ну, адмирал, не вполне ли ясно, что эта женщина привела в исполнение давнишний замысел, который был известен Клеманс Дюваль? Не очевидно ли, что он имел целью отравление?
Адмирал:
— Правда, ваше высочество, я забыл это обстоятельство. Записка — тяжелая улика; а все же мне кажется невозможным, чтобы слова м-ль Дюваль, если она не чудовище, конечно, могли относиться к гнусному отравлению.
Герцогиня де Спинола:
— Записка служит уликой для обеих. Эта негодная Дюваль непременно участвовала в преступлении.
Княгиня фон Ловештейн:
— Ну, конечно, адмирал. Она чудовище. Раз женщина убивает своего ребенка, то она на все способна. (Обращаясь к Дюкормье, который содрогается.) Я вижу, граф, что вы разделяете мой ужас и негодование.
Дюкормье:
— Кто же их не разделяет, княгиня!
Принц:
— По правде сказать, я не могу так уж строго судить м-ль Дюваль.
Герцогиня де Спинола:
— Как, ваше высочество? Вы относитесь снисходительно к негоднице, убившей собственного ребенка?
Принц:
— О, сударыня! Я знаю, что это — тяжкое преступление. Но, позвольте, почти во всех делах о детоубийстве наиболее подлый, бесчеловечный и, надо сказать, наиболее виновный преступник никогда не попадает на скамью подсудимых. (Обращаясь к Дюкормье.) Не правда ли, граф, вы также, как я, возмущаетесь, конечно, против подобного пристрастия французского законодательства? Как, в самом деле? Невинную молодую девушку обманывают, соблазняют; чтобы скрыть свой позор, она убивает ребенка и расплачивается за преступление на эшафоте или в смирительном доме. А соблазнитель, испорченность которого — единственная причина