Черный истребитель - Blackfighter

На рассвете их подняли на задание. Едва очнувшись, Кэсс услышала, как по крыше барабанят капли дождя, и, наспех натянув костюм, вылетела во двор. Крупные, тяжелые, удивительно холодные капли падали ей на щеки, скатывались с гидрофобного покрытия летного костюма на голые ладони, и, предвкушая удовольствие полета в рассветном дожде, она пошла к тактическому классу, с трудом удерживаясь, чтобы не перейти на бег.

По дороге ее все-таки скрутило, и хорошо, что никого из ребят не оказалось рядом. Дождь вдруг оказался пощечиной — она будет мчаться сквозь тугие струи, рассекать собой-машиной грозовую тучу, а Кэни, не убереженный ей Кэни, уже никогда не поднимется в воздух. Шрам на руке запульсировал, впервые напомнив о себе, и от рассеченной ладони боль ползла куда-то вверх, к груди, свивалась там змеей и толкалась в стенки грудной клетки. Боль тлела проглоченными углями, и не было того вина, той крови, которыми можно было бы ее загасить, залить выжигающее пламя. Залить такое можно только слезами, но этого было не дано. И ничего с этой требовательной болью не поделать — только нести ее в себе и не давать выплеснуться на остальных. У каждого — своя боль, и делиться нельзя. Не поможет. Ее не разделишь — лишь только умножишь.

Задание сообщил адъютант, который был недавно в этом же классе, когда над базой схлестнулись машины Империи и Олигархии. Он дружески кивнул Кэсс, та постаралась улыбнуться в ответ.

— У вас кровь на подбородке, капитан, — тихо сказал он.

Кэсс и не заметила, что прокусила губу. Она отерла тыльной стороной ладони подбородок, еще раз улыбнулась — «пустяки». Они подождали остальных — таких же мокроволосых, предчувствующих редкую, истинную радость и тщательно скрывающих друг от друга стон, рвущийся из груди.

— Задание несколько странное. Сейчас с гарнизоном обсуждают условия капитуляции. Речь, конечно же, идет о том, чтобы сохранить технику. Гарнизон угрожает ее уничтожить. Так вот, от вас требуется довольно простая вещь — устроить над ними маленькое представление. Простое, но эффектное. По возможности, не уничтожая ангары и прочие скопления техники.

Кэсс засмеялась. Она знала, ей не нужно было переспрашивать, чтобы быть уверенной в том, кто сделал именно им этот подарок. Выбирая между двумя более-менее функционирующими эскадрильями, Полковник вспомнил о том, как она любит дождь.

— Это будет самое незабываемое представление в их жизни! — пообещала она, оглядела своих и скомандовала: — По машинам!

…Ветер, наверное, был иллюзией, ведь лицо защищено шлемом и раструбом кислородной маски, но у нее не было лица, не было рук, только два стальных крыла и послушное мощное и гибкое тело между ними, и эти крылья взрезали воздух, и вибрировали на них капли дождя. Не было лица, рук, кожи, только чувствующая каждую каплю, каждую молекулу встречного ветра стальная броня, только ровно ревущие моторы, только точность прицела. Разрывая ветер, она неслась где-то в небе, падала в него, в сияющее пламя восходящего солнца, и у солнца был миллион оттенков, неразличимых снизу, с земли, а слева от нее дождь уже закончился, и там высилась хрупкая арка радуги, а в радуге было не восемь знакомых всем[7] — дюжина, две дюжины цветов. Она выполняла фигуры — на двоих с Сэлэйн, и в их слиянии была такая запредельная степень взаимного понимания, взаимного доверия, которой не могло быть даже в самой огромной любви на земле. На земле. В этом было все дело. На земле они не жили, жили они лишь в небе, а земля была пустым звуком, гравитационной компонентой в системе координат, которыми она жила.

В небе нельзя умереть, шептал ей дождь. Тот, кто умер в небе, тот жив — становится дождем, градом, штормом на морском побережье, радугой, самим небом, бескрайним его простором. Умирают на земле, в небе — просто делают еще один, финальный шаг на пути, и становятся ласковыми ладонями, которые поддерживают каждого, кто осмеливается подняться в него. Небо не убивает — небо зовет к себе, каждого в свой срок, небо знает, когда пора делать шаг, подсказывает, приглашает. Нет, он не умер, зеленоглазый мальчик, объяснял ветер. Он здесь, он — это я, он и все остальные, кого вы, наивные люди, еще не ставшие небом, считаете мертвыми.

А я, а как же я, спрашивала ветер и дождь Кэсс, почему ты не зовешь меня? И дождь смеялся, лаская ее крылья новыми упругими струями: тебе еще рано. Закончи все, что должна закончить, пройди свой путь до конца, и тогда я встречу тебя. И это обещание утешало, а ледяные капли вымывали потихоньку из груди горящие угли. Останется боль ожога — боль утраты, останется чувство вины — знание об ошибке, но небо простило ее, не швырнуло на землю, отвергая. А если небо простило — кто посмеет судить?

Что-то они делали с гарнизоном, кажется, исполняли заказ адъютанта, разнося хозяйственные постройки и демонстрируя, что могут достать любого в его укрытии. Но Кэсс не существовало в этой системе координат — там, где были казармы и кабаки, медблоки и лавки. Она танцевала с небом, и было небо, и был танец, а если какие-то движения оказывались ударами лазерных пушек или метко пущенной в цель ракетой, ее это совершенно не волновало.

2. Танька: Покойник

Утром она проснулась довольно рано, надела высохшее за ночь белье и отправилась прощаться с комендантшей. Та напутственно покивала ей на прощание, но в беседы вступать не стала, видимо, тоже не любила подниматься спозаранку.

На платформе метро Танька задумалась. Вагон по правую руку привез бы ее к пересадке на красную ветку, в сторону Юго-Западной. Вагон слева — на Выхино. Танька подбросила монетку, выпала решка, и она шагнула налево.

В агентстве все выглядело обыденно — все та же красавица-секретарша, все тот же пасьянс на ее мониторе.

— Директор на месте? — относительно вежливо спросила Танька.

— Да, — кивнула девушка, потом посмотрела на Таньку внимательнее. Видимо, о чем-то ей Танькина внешность сказала, потому что секретарша сунула руку куда-то под стол. Кнопка, сообразила Танька. А девочка-то вовсе не для мебели тут сидит. Память на лица у нее замечательная. Ну что ж — тем скорее подоспеет директор. Или пара жлобов с крепкими бицепсами; впрочем, это не самое важное.

Директор вышел из кабинета собственной персоной, и никаких жлобов на горизонте не обнаружилось. Первым делом он глянул на секретаршу, та едва уловимо двинула глазами в сторону Таньки, раскладывая пасьянс.

Николаич еще раз взглянул на Таньку, видимо, его память на лица была чуть послабее, или он, как многие мужчины, в первую очередь запоминал в женщине цвет волос и стиль одежды. Но второй взгляд ему помог — директор самую малость изменился в лице и жестом пригласил Таньку в кабинет. Там она, не спрашивая позволения, села в кресло и положила ногу на ногу. Директор сел напротив, закурил, щелчком пододвинул к Таньке пачку и начал сверлить ее взглядом. Танька смотрела на него, слегка улыбаясь, и глаз не отводила.