Вирикониум - Майкл Харрисон

Фальтор не вернулся. «Следовало ожидать», — говорит Низкий Город. Низкий Город многозначительно потирает нос и презрительно сопит.

После гонений со стороны Знака Саранчи большинство из Рожденных заново тоже никогда не вернутся. Теперь они из поколения в поколение будут жить в пустынях. Пройдет время, и их кровь будет похожа на человеческую не больше, чем у варанов Великой Бурой пустоши. Оттачивая свою теорию Времени, пересматривая свое наследие, они будут казаться все более безумными и странными.

Иногда по вечерам Метвет Ниан, королева Вирикониума — или просто Джейн — сидит в тронном зале, который использует как библиотеку и гостиную, и размышляет о своей потере — одной из многих потерь в ее жизни.

«Мир пытается вспомнить себя»…

Окруженная нотными листами и хрупкими кораллами, она сохраняет спокойствие стареющей танцовщицы. Ее поза похожа на кривую улыбку, но тело по-прежнему послушно. Она прижимает к груди музыкальный инструмент с далекого Востока — инструмент, похожий на тыкву из красноватой древесины тропических деревьев, стянутый полосками меди. В каждом мимолетном шаге ей слышится прошлое, и она часто задается вопросом: что случилось с мечом, кольчугой и наемным убийцей, которому она их отдала.

— Я так надеялась на Рожденного заново, — доверчиво признается она своему новому советнику — старику, который очень редко показывается на людях. — Возможно, мы возродили культуру. Но они, мне кажется, были слишком озабочены собственным спасением, чтобы научить чему-то нас… И мы всегда казались слишком примитивными для таких чувствительных натур…

Она закрывает глаза.

— Даже в этом случае они сделали нас богаче. Вы же помните, Целлар: когда Гробец только-только разбудил их? Какое представление они устроили Великой Разумной палате под Кнарром со своим диковинным оружием!

Он не может помнить. Его там не было. Но он забыл даже это — а может быть, понимает, что она тоже забыла — и, немного застенчиво разведя руками, отвечает:

— Уверен, что видел, моя госпожа… — и, вспомнив что-то еще, вдруг улыбается. — Разве я не жил тогда в башне у моря?

И десятки тысяч серых крыльев снова взбивают соленый ветер — настоящую бурю — у него в голове!

ТАНЦОРЫ ДЛЯ ТАНЦА

В городе всегда полно бесхозной земли. Клочки, иначе не скажешь — они действительно похожи на ленточки и треугольники, которые отщипнули от куска ткани. Рухнул ряд зданий на Ченаньягуине; место расчистили под застройку, потом оно заросло бузиной и крапивой… Теперь здесь никогда и ничего больше не построить. Или вот клочок побольше, находится в муниципальной собственности. Новые добились, чтобы закладку парка на этом месте отменили, потом перессорились — и вот неглубокие траншеи и низкие ряды кирпичной кладки исчезли в зарослях пырея и лебеды. А тот лоскут, от которого их отщипнули, — это, наверно, знаменитый Всеобщий Пустырь, с двух сторон ограниченный пустыми складами, скотобойней и инфекционной больницей, а с третьей — жалкими останками Веселого канала.

Несколько домов мрачно таращатся на противоположный берег. Живущие в них люди, верят, что на Пустыре обитают насекомые размером с лошадь. Правда этих тварей никто и никогда не видел. Тем не менее, раз в год из каждого дома выносят огромную восковую фигуру саранчи, покрытую свежим лаком, с пучком тростника во рту, и торжественно таскают туда-сюда на веревке. Пустырь, на фоне которого происходит эта церемония, тянется до самого горизонта. Примерно таким же он предстанет перед вами, если решите пройтись мимо пустых загонов на скотном рынке или выглянуть из окна старой больницы. Вся прогулка займет около часа.

Из года в год каждую зиму маленькие девочки рисуют мелом клеточки для игры в «слепого Майка» на внутреннем дворе возле площади Утраченного времени — слева, если встать спиной к кафе «Плоская Луна». В этом кафе даже в феврале столики выставляют на тротуар. Их полированные столешницы мерцают в лучах бледного солнца. Так что можете посидеть под яблоней, увешанной всевозможными украшениями.

Большинство этих девочек — внебрачные дочери мидинеток и прачек, которые работают в Минне-Сабе, и торговцев с Приречного рынка. Крохи яростно отстаивают свою независимость, носят короткие жесткие блузки, из-под которых даже в самую скверную погоду сверкает полоска голой кожи. Если договоритесь, одна из них спрячет мел в свои белые панталончики, слизнет сопли с верхней губы и отведет вас в Орвэ. Вам придется по-настоящему попотеть, чтобы не отстать от нее на крутых извилистых улочках.

— Большинство экскурсантов отказываются от своих намерений, едва завидев тень обсерватории, накрывающей соседние здания, и возвращаются, чтобы пропустить кружку горячего женевера[15] в «Плоской Луне». А тот, кто продолжит путь под черными бархатными знаменами Новых — в те дни их тяжелые полотнища свисали из всех окон вторых этажей… Вскоре он окажется на берегу канала, у Всеобщей Заводи.

Смотреть там особенно не на что. В это время года дома чаще всего заколочены. Несколько увядших побегов конского щавеля и догнивающие остатки пристани выстроились у края воды, где дорожка обрывается. Нигде ни души. Ветер с Пустыря выжимает из глаз слезы. И тогда вы отворачиваетесь и обнаруживаете, что девочка все еще стоит рядом с вами, безвольно опустив руки. Она не смотрит ни на вас, ни на Пустырь — скорее всего она разглядывает носки своих сапожек. Если вы предложите ей деньги, она схватит их и с визгом и смехом убежит прочь, вниз по холму. Позже вы увидите ее где-нибудь в другом конце Квартала: стоя на коленях и держа в зубах размокший мел, она будет благоговейно разглядывать свою добычу.

Вера Гиллера, бессмертная балерина Врико, в свое время обычная девочка из провинции, тоже побывала у Всеобщей Заводи. Она сделала это в первый же день, как приехала в город из Квасного Моста — сама еще ребенок, такой же хрупкий, жестокий и наивный, как любая из девочек, играющих на внутреннем дворе возле площади Утраченного времени. Но, в отличие от них, она решила добиться успеха, Возможно, она делала ставку на свои мускулы, словно созданные для классического танца… но уже тогда у нее были чудовищный самоконтроль и блестящее чувство техники. Зимний день подходил к концу когда она пришла к Всеобщей Заводи. Она стояла в стороне от своей маленькой проводницы и смотрела на канал. Через минуту ее глаза сузились, словно она увидела что-то вдалеке.

— Погоди, — проговорила она. — Можешь немножко подождать?.. Все, исчезло.

Солнце заливало лед багровым сиянием.

Задолго до того, как город узнал ее лирические port de bras,[16] она уже знала город. Задолго, очень задолго до того, как ей удалось перебраться на другую сторону канала, она видела Всеобщий Пустырь… и они с Пустырем признали друг друга.

Все мы читали о том, как танцевала Вера Гиллера. Хореография мадам Чевинье, костюмы Одсли Кинг, декорации, созданные Полинусом Раком по эскизам, которые приписывают Энсу Лаурину Эшлиму… Впервые она блеснула в роли Счастливицы Парминты, в балете «Конек-Горбунок» на сцене театре «Проспект». Мы читали, помимо прочего, как за ней ухаживали такие знаменитые люди, как Полинус Рак и Инго Лимпэни, хотя она так и не вышла замуж. Как она в течение сорока лет оставалась прима-балериной, несмотря на неизлечимые фуги,[17] которые заставили ее регулярно, в тайне от всех, прятаться в сумасшедшем доме в Вергасе.

Меньше известно о ее юности. В своей автобиографии «Вечное имаго» она не слишком распространяется по поводу своей болезни, не пишет о том, как это началось. И мало кто из современников знает о чувстве, перед которым она оказалась бессильна — о ее безумном влечении к Эгону Рису, вожаку «Общества исследователей Бытия "Синий анемон"».

Рис был сыном торговки фруктами и овощами с Приречного рынка — одной из тех крупных женщин с сомнительной репутацией, чей голос годами гремит над рыночным кварталом — а когда смолкает, становится тихо и пусто. Рис бегал с рынка на рынок до самой ее смерти — живое приложение своей матери, существо, не привыкшее испытывать обычные человеческие чувства, ничем не интересующееся, кроме собственной жизни… но честное и добросовестное.

Ростом он был ниже Веры.

Поначалу он торговал засахаренными анемонами возле площадок, где сражались бойцы, потом стал учеником Осджерби Практала. У него Рис научился ходить чуть подволакивая ноги — трудно было догадаться, насколько парень энергичен и как прекрасно держит равновесие. Эта походка осталась у него на всю жизнь.

С возрастом его руки и ноги стали толще, но сил, кажется, только прибавлялось. Говорят, в семьдесят лет ему было трудно остановиться, если кто-то окликал его, желая поговорить. Впрочем, руки у него всегда были слишком крупными. Он имел привычку разглядывать их — пристально, со снисходительным недоумением, словно ему крайне интересно, что они вытворят через несколько минут.