Ода радости - Валерия Ефимовна Пустовая

подрастающими младенцами первый каламбур. «Замерзла, как собака», – бурчу я в сердцах, и мне отвечают, думая, что ловко поддерживают беседу: «Аф, аф!» – похожую историю я впервые вычитываю у коллеги и бывшей одногруппницы в блоге, потом переживаю сама, а затем верифицирую результаты эксперимента аналогичным рассказом другой одногруппницы.

Однажды я роняю, глядя на что-то реально оброненное ребенком и разлетевшееся по кухне: «Ну все, придется теперь пылесосить!» – и Самс исчезает в комнате и долго скрывается в изгнании, а потом является с искупительной щеткой пылесоса в руках.

Однажды он рыдает в изнеможении от ожидания, когда же я закончу суетиться, вскакивать, перепроверять выключатели и тасовать в прозрачной сумке вечерние свои кремики, которые он вообще-то любит поразбросать и пораскручивать перед сном, но только не сейчас, когда сон все откладывается, а я ласково, как аферистка, заверяю его, что вот сейчас прямо наконец ляжем, и спешно собираю тюбики в сумку, и вдруг он, не переставая рыдать в нетерпении, поднимает один кремик и, будто верный паж, а не разбойник, складывает в сумку вслед за мной.

Перед помывкой он тычет пальцем в душ, но это не пересилит моего умиления от его первой добровольной навигации к ванне, стоило мне как-то раз возопить страшным голосом: «Это каки!!!» – и пригрозить помыть. Я унываю, что не найду второй носок, и несу ему новую пару, когда он, сигналя об удаче призывным писком, добывает потерю из заворота одеяла. Но и это не сравнится в эмпатии с первым жестом утраты, когда он, вторя мне в безуспешных поисках, отгибает углы одеяла, заглядывает под подушку и вопросительно разводит руки, как атлант, у которого свистнули балкон.

Что же сказать о первом опыте утраты, когда Самс обрадованно замечает любимого зайца, поющего на немецком языке и испускающего из-под мотающейся головы убойные лучи светомузыки – и я не смею отказать ему, хотя сердце мое заранее сжалось: монстр оставлен в углу папиного стола на ремонт, да руки не дошли, – и вот Самс, подпрыгивая, как обычно от предвкушения, будто выпросив наконец орех со сгущенкой по дороге из парка в метро, жмет на заветные лапы, ожидая, что чудо вот-вот запустится, и не мамины Орфей, Ютуб, хоббичье занудят назойливо, а он сам, как раньше, бывало, метнувшись от машинки к зайцу и обратно, будет полным хозяином своей дискотеки. Он подпрыгивает и жмет, но заяц замирает на первом же маятниковом ходе головы, которую Самс же ему, считай, и сбил с толку, попытавшись и ею управлять, как музыкой. Я чувствую, как внутри меня принимается механично кивать тоска, и начинаю немного понимать вопросы родителей о том, как рассказать ребенку о смерти домашнего любимца.

Думая меня порадовать, Самс седлает подставленный горшок: перешагивает ногой из положения задом наперед, садится боком, подсыпает в него машинок и кубиков. Но радуют меня первые знаки социальной ответственности, когда он, оглянувшись на лужицу, сначала возмущенно тычет пальцем и зовет меня – мол, убери это безобразие, откуда только взялось! – а через месяц-другой, наоборот, притихает и делает неприкрыто причастное лицо, словно заранее подтверждая все, что я хочу сказать ему по поводу снова помеченной родительской кровати.

Неудержимей же шапка на воре горит, когда в гостях у ровесника он хватает местную машинку и на спорых пятках и с очень напряженным лицом улепетывает в коридор от еще только думающего разгневаться хозяина почти двух лет.

Восторгу его нет глушителя, когда он обнаруживает, что у тети в книжке Орловой очки, как у меня, и принимается тыкать в нее и в объект, который рано наловчился срывать с моего носа и опознавать, как мой, так что и папины очки бывают доставляемы малышовой почтой по моему адресу. Скоро он впервые ткнет в меня пальцем, рассматривая фотографии своего первого года жизни, признавая тем самым, что я ему так же близка, как каталка-лошадь, в сторону которой, даже через стену, он указывает уже неделю, едва завидев в книжке конский контур. «Да-да, милый, у тебя тоже есть лошадь!» А поскольку на ранних фотографиях он неожиданно начал распознавать «бабу Женю на небесах», я твердо намерена приучить его указывать ее пальцем на потолке.

Мы играем в деревянный театр «Три поросенка» на краснокамских фигурках, и он наконец приучается дуть, как волк, на ложку с едой и тщательно обдувает холодное яблочное пюре. И дирижирует едой, по одному ему писанным нотам вызывая на соло то котлету, то картошку, то ту баночку, то вот эту, а мама знай подыгрывает на ложке и вилке.

Я вижу, как постепенно закрашиваются клеточки на выкройке мира. Мой маленький Адам не называет вещи, а будто припоминает их, так что я все время теряю из вида медленно скользящий по карте речи краешек немоты, отступающей и забирающей с собой память о тех днях, когда он еще – неужели? – не знал, что такое: садись, горка, окошко, топи-топи, колясочка, дай, желтое, лебедь, собака, ложка, прячется, груз, вкусно, куси, молодец, ай. Мне даже страшно теперь представить, что когда-то он мог всего этого не знать, и уже непонятно, как разговаривать с человеком без этих опорных понятий. Вот я обращаю его внимание на окно, но это значит, что он уже уверенно показывает колеса. Или вот я медленно подвожу его к фарам на машинах у дома, но это значит, что мы уже знаем, как воет сигнализация, про которую муж объяснил мне, что на мчащихся машинах заводят не ее, а сирену с мигалкой, и я долго спотыкаюсь, выбирая, что у нас на картинке врубило сейчас: свет или звук.

Передали бы мне удивленно квакающего Самсона сейчас, я бы не знала, с чего начать. Виммельбухи, стихи, мама-радио – ясно, но почему в какой-то момент это все вдруг срабатывает и пополняется список вещей, которые больше ему не надо объяснять? Тропа нашего взаимного понимания не то чтобы ширится – можно ли понимать друг друга полней, чем когда малыш в забытьи свернулся у груди, а мама, не открывая глаз, услаждается чувством, что под мышкой – это от века законное, тронное положение его пушистой головы, – а, скорее, разветвляется, ставятся первые указатели на развилках: машины, овощи, животные, одежда, конструкторы, сказки.

Как водится у мальчиков, нашим букварем стал «Большой атлас транспорта», так что Самсон еще не зовет по имени ни папу, ни бабу, да и маму – только рыдая или пробуя слоги на вкус, а уже уверенно выговаривает свое первое настоящее – связующее волю субъекта и интересующий его объект – слово.