Первородный грех - Филлис Джеймс

Наконец она положила трубку и сказала:

— Он сегодня же вылетает. Нам не следует опрашивать никого в Инносент-Хаусе, пока не будет результатов посмертного вскрытия. С этим опросом можно подождать. Вам придется завтра разыскать то такси и выяснить, может быть, кто-то на реке что-то слышал или видел, не исключая пассажиров прогулочных судов, проходивших по Темзе между семью часами и тем временем, когда Мэнди обнаружила труп. Из сумки миссис Карлинг мы взяли ключи от ее квартиры; близких родственников у нее, видимо, нет, так что мы отправимся туда завтра утром. Это в Саммерсмите. Комплекс «Горный орел». А.Д. хочет, чтобы литагент миссис Карлинг встретила нас там в одиннадцать тридцать. Но прежде всего он хочет сам, вместе со мной, передопросить Дэйзи Рид. Черт возьми, Дэниел, почему это нам самим в голову не пришло? А.Д. хочет, чтобы все наши оперативники с утра тщательно осмотрели катер. Издательству придется как-то иначе устроиться, чтобы доставить сотрудников от причала на Черинг-Кросс. Господи, я чувствую себя полнейшей идиоткой. А.Д. уж точно задается вопросом, умеем мы видеть дальше собственного носа или нет.

— Так он думает, она себя с катера привязала? Оттуда ей, конечно, было легче это сделать.

— Либо Карлинг сама себя привязала, либо кто-то еще.

— Но ведь катер был пришвартован на своем обычном месте — по другую сторону лестницы.

— Вот именно. Так что если им воспользовались, кто-то должен был сначала сдвинуть его с места, а потом, после ее смерти, вернуть обратно. Докажем, что так и было, — подойдем вплотную к доказательству того, что это — убийство.

49

В десять часов Габриел Донтси спустился вниз, в свою собственную квартиру, так что Джеймс Де Уитт и Франсес остались одни. Оба вдруг обнаружили, что очень голодны. Мэнди расправилась с обеими порциями утки, но и Джеймс, и Франсес все равно не могли даже подумать о такой жирной и пряной еде. Они оказались в том неприятном положении, когда есть хочется, а подумать о том, чтобы что-то съесть, невозможно. В конце концов Франсес приготовила огромный омлет с зеленью, и они съели его с гораздо большим удовольствием, чем каждый из них мог себе представить. Словно по молчаливому согласию, ни один из них не заговаривал о смерти Эсме Карлинг.

Когда Донтси был еще с ними, Франсес сказала:

— Мы все ответственны за то, что произошло. Никто из нас на самом деле не пытался противостоять Жерару. Нам надо было настоять на обсуждении вопроса о будущем Эсме Карлинг. Кто-то из нас должен был повидаться с ней, поговорить.

— Франсес, мы не могли опубликовать эту книгу, — мягко возразил ей Джеймс. — Я имею в виду не то, что книга коммерческая, а нам нужны популярные романы. Дело в том, что это плохая книга.

А Франсес тогда ответила;

— Плохая книга? Смертное преступление, хула на Дух Святой! Что ж, она высокую цену уплатила за этот грех.

Джеймса поразили горечь и ирония, звучавшие в ее голосе. Но Франсес в какой-то степени утратила присущую ей мягкость и пассивность после разрыва с Жераром. Он наблюдал эту перемену с некоторым сожалением, но не мог не признаться самому себе, что это сожаление — еще одно проявление его постоянной потребности отыскивать невинных и ранимых, обиженных и слабых и отдавать им свою любовь, — потребности скорее отдавать, чем получать. Он понимал, что это не помогает установить равные отношения, что постоянная нетребовательная доброта с ее подспудной снисходительностью может оказаться столь же гнетущей для любимого человека, как жестокость или пренебрежение. Неужели ему необходимо именно этим подкреплять свое эго, быть уверенным, что в нем нуждаются, от него зависят, восхищаются его сочувствием, которое, если взглянуть беспристрастно, есть лишь особо изощренная форма эмоционального превосходства и гордости духа? Чем же он лучше Жерара, для которого секс был частью азартной игры, где выигрыш — личная власть, которого возбуждала возможность соблазнить глубоко верующую девственницу, потому что он знал, что для нее уступить ему значило совершить смертный грех? Он всегда любил Франсес, он все еще ее любит. Она ему необходима — в жизни, в доме, в постели — нисколько не меньше, чем в его сердце. Может быть, теперь любовь, где оба равны, станет для них возможной.

Уходить от нее в этот вечер ему не хотелось, но выбора не было. Дружок Руперта, Рэй, должен уйти в 11.30, а Руперт так болен, что не может оставаться один даже на пару часов. Однако здесь было затруднение и иного рода. Он чувствовал, что вряд ли может предложить Франсес переночевать в ее комнате для гостей без того, чтобы не оскорбить ее излишней смелостью. В конце концов вполне возможно, что она предпочитает в одиночестве справляться с обуревающими ее тяжкими мыслями, и его присутствие будет ей неудобно. Но существовала еще и другая причина. Он жаждал ее близости, но это было для него так важно, что он не хотел, чтобы Франсес пришла к нему не из-за такого же желания, а лишь потому, что потрясение и горе слишком глубоко ее ранили и она нуждается в утешении. «Как все перепутано в нашей жизни, — думал он. — Как трудно нам познать себя, а познав — как трудно измениться!»

Однако проблема разрешилась сама собой, когда он спросил:

— Франсес, вы уверены, что с вами все будет в порядке, если вы останетесь дома одна?

— Разумеется, все будет в порядке, — жестко ответила она. — И все равно вы нужны Руперту дома. Габриел — у себя внизу, если вдруг мне понадобится общество. Но оно мне не понадобится. Я привыкла быть одна, Джеймс.

Она вызвала по телефону такси, и он выбрал самый короткий путь, отпустив такси у Банка[107] и поехав по Центральной линии метро до станции Ноттинг-Хилл-Гейт.

Машину «скорой помощи» он заметил, как только свернул с Хиллгейт-стрит. У него сжалось сердце. Бегом бросившись к дому, он увидел, что санитары уже несут Руперта вниз по лестнице в кресле-носилках. Только его лицо виднелось над одеялом — лицо, которое даже теперь, истощенное беспредельной слабостью и близостью смерти, не утратило для Джеймса своей необычайной красоты. Он наблюдал, как ловко опытные руки санитаров управляются с креслом, и ему казалось, что это его руки и плечи ощущают невыносимую легкость этой ноши.

— Я поеду с вами, — сказал он.

Но Руперт покачал головой:

— Лучше не надо. Они не разрешают, чтобы в машине было много народу. Рэй поедет.

— Эт'точно, — сказал Рэй. — Я с ним еду.

Санитары очень торопились. За ними уже выстроились две машины, ожидающие, когда освободится проезд. Джеймс забрался внутрь и молча смотрел на Руперта.

— Простите, что я в вашей гостиной такой беспорядок устроил, — сказал Руперт. — Я не собираюсь возвращаться. Так что вы сможете там как следует прибрать и пригласить Франсес. И вам обоим можно будет чувствовать себя спокойно: не придется стерилизовать всю посуду.

— А куда вас везут? — спросил Джеймс. — В хоспис?

— Нет. В Миддлсекс.[108]

— Я приеду к вам завтра.

— Лучше не надо.

Рэй уже сидел в машине, устроившись прочно и удобно, словно это было его место по праву. Но ведь это и было его место по праву. И тут Руперт заговорил снова. Джеймс наклонился, чтобы лучше расслышать.

— Та история про Жерара Этьенна, — сказал Руперт. — Про меня и Эрика. Вы ведь не поверили, правда?

— Нет, Руперт. Я поверил.

— Это было вранье. Как это могло быть правдой? Совершенная бессмыслица. Разве вы не знаете про инкубационный период? Вы поверили, потому что вам непременно надо было поверить. Бедный Джеймс! Как же вы его, должно быть, ненавидели. Не смотрите на меня так. Не надо смотреть с таким ужасом!

Джеймсу показалось, что у него пропал голос. А когда он смог заговорить, собственные слова поразили его их банальной бесполезностью:

— С вами все будет в порядке, Руперт?

— О да, со мной все будет в порядке. Наконец-то — в полном порядке. Не волнуйтесь и не приезжайте. Помните, что сказал Дж. К. Честертон: «Мы должны научиться любить жизнь, не доверяя ей». Я никогда ей не доверял.

Джеймс не помнил, как вылез из машины «скорой помощи», но он слышал негромкий звук закрывающихся двойных дверей, решительно захлопнутых прямо перед его лицом. Через несколько секунд машина завернула за угол, но он еще долго стоял и смотрел ей вслед, будто она ехала по длинной прямой дороге и он мог видеть, как она исчезает вдали.

50

Комплекс «Горный орел», неподалеку от Хаммерсмитского моста, оказался массивом краснокирпичных жилых домов в викторианском стиле, довольно потрепанных и неухоженных, как это бывает с домами, часто меняющими владельцев. Псевдоитальянский крытый подъезд, огромный и изобилующий украшениями, но с осыпающейся штукатуркой, резко противоречил простому, ничем не украшенному фасаду и придавал всему комплексу странную двусмысленность, словно завершить задуманное архитектору помешало внезапное отсутствие вдохновения или нехватка средств. Кейт подумала, что, если судить по подъезду, в этом случае «Горному орлу» все-таки повезло. Однако жильцы комплекса явно не оставляли надежд сохранить ценность своих владений. Окна, во всяком случае, на первом этаже, блистали чистотой, занавеси разных цветов висели аккуратными складками, а на некоторых подоконниках были укреплены ящики с плющом и стелющимися геранями, чьи стебли тянулись вниз, прикрывая закоптившийся кирпич стен. Планка почтового ящика и дверной молоток в виде огромной львиной головы сияли, начищенные до блеска, а в большой тростниковый, новый с иголочки, мат у дверей были вплетены слова «Комплекс „Горный орел“». Справа от двери шли кнопки квартирных звонков, у каждой кнопки, в специальной прорези, — карточка с именем жильца. У квартиры № 27 на карточке, отрезанной от визитной, вычурным шрифтом было напечатано: «Миссис Эсме Карлинг». На карточке квартиры № 29 стояло только одно слово, выведенное печатными буквами, — «Рид». Кейт позвонила, и через несколько секунд раздался женский голос, в котором даже через треск домофона нетрудно было расслышать нотки неохотной покорности судьбе: