Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу - Морли Каллаган

— Да… Но только на несколько минут, вы понимаете? — И он повел Хорлера по коридору.

— Доктор! — шепнул Хорлер, когда врач взялся за занавеску, окружавшую кабинку. — Положение опасное? Что с ним?

— Тяжелое внутреннее кровоизлияние, — шепнул врач. — Ему разбило грудь. Он может истечь кровью. Мы, конечно, сделаем все, что сможем. — И он отдернул занавеску.

Голова Айры Гроума была вся забинтована, и для глаз оставались лишь узкие щелки, но он узнал Хорлера, моргнул ему и попытался что-то прошептать.

— Коммандер, я здесь, — сказал Хорлер.

Айра Гроум не мог пошевелить челюстью. Наконец он выговорил:

— Ну вот, Хорлер.

Его рука шевельнулась, и он взял Хорлера за руку. Он не мог видеть ни тяжкого отчаянного гнева в глазах Хорлера, ни слез, которые вдруг потекли по щекам Хорлера, однако он знал, что Хорлер здесь, и хотел, чтобы Хорлер понял, насколько ему легче от его присутствия. Его собственные мысли были теперь ясны. Образы кружились в его голове.

— Поразительно, Хорлер, я все теперь помню, все, — прошептал он. — Все до мельчайших подробностей.

— Не волнуйтесь, коммандер, — хрипло сказал Хорлер и откашлялся. Наступило долгое молчание. Айра Гроум, весь во власти чар, сжимая руку старого моряка, почувствовал, что стремительно уносится вдаль. Навстречу ему вздымалось море, и никогда еще его восприятие не было таким четким и живым.

— Снова к солнцу, — прошептал он. — К самому солнцу.

Он почувствовал, как крепче сжались пальцы Хорлера, вокруг снова заколыхалось море, и он поглядел на воду в глубоком и спокойном удивлении.

Он, лейтенант Айра Гроум, стоял ночью на капитанском мостике. Корвет кренился на дышащем брюхе темного моря, и он терял равновесие, в лицо ему бил мокрый соленый ветер, но его глаза ни на секунду не отрывались от впередсмотрящих: один примостился на марсе, второй — на крыле мостика. Их фигуры неразличимо сливались со сплошной чернотой неба, но, когда корабль зарывался в волну, их силуэты возникали на фоне светлых пятен пены, срывавшейся с гребней могучих валов. В темноте не было видно ничего — ни одного из шестидесяти судов конвоя, скрытых во тьме, но идущих каждое по своему коридору, — однако впередсмотрящий на мостике, зная, что за ним наблюдают, напряженно вытягивался над поручнем. По трапу поднялся радист и подал ему радиограмму.

— Ничего не вижу, — сказал он, щурясь на бумагу.

Радист сказал:

— ХК потерял три судна.

Приземистый квадратный силуэт у переговорной трубы — капитан — обернулся к нему.

— Сообщение о подлодках, сэр, — сказал он. — Конвой впереди потерял три судна.

Капитан Чиррок, естественно, прозванный Уткой, сказал негромко:

— Это значит, что мы скоро войдем в их зону. — И, когда он, оставив переговорную трубу, вошел в гидроакустическую рубку, поперек мостика упала узкая полоса света. Он вышел, вновь оказавшись в полоске света, и направился к радиолокационной рубке. Эти полоски света, возникавшие так внезапно и сразу же исчезавшие, делали смыкавшуюся черноту еще чернее. Вернувшись к переговорной трубе, капитан негромко дал инструкции рулевому — невозмутимо спокойный, надежный, абсолютное воплощение традиций военно-морского флота. Однако, как и подавляющее большинство офицеров на корветах в Северной Атлантике, до войны он никакого отношения к флоту не имел и преподавал историю в школе.

Не отворачиваясь от переговорной трубы, он сказал:

— Вудрафф, наверное, уже совсем оправился. Пойдите поглядите, как он там.

Вудрафф, младший лейтенант, прилег на пятнадцать минут в ходовой рубке на диванчике, где обычно спал сам капитан. У него были циничные глаза и пухлое детское лицо. Пищевое отравление, с которым он вернулся после увольнения на берег, еще не вполне прошло. Увидев Гроума, он сел и ухмыльнулся до ушей.

— Все нормально, Айра, — сказал он.

— Я тоже немного сосну, — ответил он, предвкушая, как через несколько минут крепко уснет в своей крохотной каюте, и вернулся к капитану. — Вудрафф чувствует себя нормально, сэр, — сказал он, повернулся и побежал вниз по скользким стальным ступенькам. Из темноты донесся голос:

— Все еще не желаете спускаться по трапу спиной вперед, а, номер первый? — Это сказал штурман Джексон, англичанин, умевший удивительно владеть собой. — Я поступаю так, как учил меня отец: береги шею и спускайся по трапу спиной вперед.

— Ну, вы не всему верили, чему он вас учил, не то бы постарались держаться подальше от моря.

— Верно, Айра, верно. Спокойного вам сна.

Проходя по палубе, он уцепился за поручень — корвет скользнул в глубокую ложбину между валами. В густой тьме он разглядел перегнувшегося через поручень человека, который, вцепившись в него обеими руками, травил за борт. Хорлер, боцман. После двадцати переходов через Атлантику Хорлер все еще страдал морской болезнью.

Вытирая рот мокрой ладонью, Хорлер сказал:

— Вот так всегда, как в первый раз ночью заштормит, а потом до конца перехода все в порядке. Не понимаю я этого, сэр! — Шапка свалилась у него с головы и лежала в воде у его ног.

— Это все пустяки, Хорлер, — сказал он. — Не принимайте к сердцу. — Он подобрал шапку, надел ее Хорлеру на голову и похлопал его по плечу. — Ну, все в порядке? — спросил он.

— Да ничего, — неловко сказал Хорлер. — Да, хорошо. Да, спасибо.

Офицер подобрал шапку нижнего чина, спросил его о самочувствии. Подобного рода человеческий интерес, такой типичный теперь для Айры Гроума, был совсем не в традициях флота. Офицеру положено избегать чего бы то ни было личного — полностью избегать. Важна только служба, которую они несут все вместе. Хорлер попытался разглядеть в темноте лицо лейтенанта.

— А вы-то как, сэр? — спросил Хорлер. — Как вы себя чувствуете, теперь, когда снова с нами?

— Великолепно, Хорлер, — сказал он и засмеялся. Полтора месяца назад, когда они возвращались с конвоем, сформированным в Лондондерри, на них спикировал какой-то отбившийся от эскадрильи самолет и на бреющем полете обстрелял три корабля эскорта из четырех. Держась подальше от эсминца, он прошел над самым корветом. Двое матросов на носу упали — он увидел это с мостика. Он кинулся вниз по трапу, и тут пуля угодила ему в колено. Его швырнуло в сторону, он сорвался и ударился головой о стальную обшивку. Сотрясение мозга было очень тяжелым. Они опасались, что он уже не придет в себя. Когда до Галифакса оставался день пути, он пошевелил большими пальцами ног, а потом всеми пальцами на правой руке. Санитар громко ахнул. Он открыл глаза и понял, что жив, что смотрит на лица трех матросов, поразительно четкие в самых мельчайших особенностях. Люди, и у каждого свое лицо, и каждое лицо — это чудо: лицо человека, у которого есть своя собственная жизнь в удивительном, только ему принадлежащем мире. Чудо каждого из них потрясло его. На глаза у него навернулись слезы.

С утра небо и море купались в ярком блеске, и весь день конвой шел по своим коридорам, стараясь не разводить дыма. Они были в море всего второй день, а потому матросы пели и шутили, и он сам испытывал радостное возбуждение, так что, когда настала ночь, он, вместо того чтобы уснуть у себя в каюте, вышел на палубу подышать свежим воздухом. Безоблачное небо с безупречно круглой луной было как огромное блюдо, полное звезд, побледневших в сиянии луны. На палубе было светло как днем. Он ясно различал квадратное лицо капитана на мостике, он даже различал золотые шевроны на рукаве капитана. Это была одна из тех ночей, когда корвет преображался в серебряный корабль, плывущий по светящемуся, словно нарисованному морю. Стоя у правого борта, он видел шесть грузовых судов. Их увидела бы и немецкая подводная лодка. Однако в такую ночь никакая подлодка не могла бы всплыть и остаться незамеченной. Ничто в эту ночь не могло остаться незамеченным. Завороженный серебряным сиянием неба, серебряными дорожками на воде, он смотрел и смотрел, а потом вдруг замер от изумления. В огромной мерцающей хрустальной чаше возникло что-то. Там повис зал, зал ночного клуба. И в этом зале был столик с одним стулом. Потом зал величественно проплыл мимо и исчез.

— Ах, черт! — сказал он, и Вудрафф, проходивший мимо, услышал и встревожился.

— Что случилось, номер первый?

— Вон там…

— Да что там?

— Ну… — Он смущенно засмеялся. — Ничего подобного я в жизни не видел. Вон там величественно проплыл, весь озаренный… Ты знаешь Монреаль? А «Самовар», старый ночной клуб на Пил-стрит? Вот он там и был, Вудрафф.

— Неужели?

— Да-да.

— Угу, — сказал Вудрафф, глядя на озаренную луной воду. — Это я знаю: фосфоресцирующий воздух, верно? В ярком свете всякое чудится.

— Возможно.

— Я однажды видел, как собака прыгнула через небо. Проплыла там.

— Твоя собака?