Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу - Морли Каллаган

— Да, меня это очень огорчает, — перебил судья Бентон. — Я, знаете ли, родился почти в этом районе, только чуть восточнее. И просто поверить не могу.

Вздыхая, он поведал, какие именитые семьи жили там в те дни и как он мальчиком, юношей ходил по этим улицам мимо фешенебельных магазинов, которые теперь сменились массажными салонами. Каждый день он шел по этим улицам в университет и обратно. Лично он готов всячески поддержать любые меры по возрождению этого района.

— Я буду рад, если всю эту шушеру выметут вон. Так как же мы поступим, коммандер?

— Да, да, — сказал Айра Гроум, кивая словно в глубоком размышлении и устремив глаза на высокие занавешенные окна. Шторы смыкались неплотно. Полоска уличного света, сочащегося в щель, гипнотизировала его. Он не мог отвести от нее взгляда. В его воображении все яснее вырисовывалась картина. Сумасшедшая ночная сцена: замызганные магазины, массажные салоны, подозрительные бары, лавчонки, торгующие порнографией, извергают преступников и хулиганов, голых девиц, безжалостных молодых сутенеров, жирных старых букмекеров, воров и пару-другую продажных полицейских. Они вываливаются, оглушительно вопя, скапливаются беспорядочной толпой, останавливают уличное движение, потом берутся за руки и с хохотом и воем водят бешеный хоровод вокруг дряхлого развратника в белокуром парике, а тот ликующе визжит: «Посмотри, мамаша Бентон, я царицей майской буду!»

— Э… совершенно верно, совершенно верно, судья Бентон, — сказал он, солидно откашлявшись. Судья, который ждал, когда он выйдет из задумчивости, тоже откашлялся. — Извините меня на одну минуту, судья, — сказал Айра Гроум, встал и вышел из комнаты. Вернулся он быстро — слишком быстро для человека, которому понадобилось в туалет, потому что от спешки его лицо раскраснелось.

— Ну, а теперь, господа… — начал он, оставаясь стоять, но вдруг поперхнулся, захрипел, судорожно икнул, и лацкан судьи был обрызган джином. Обрызган джином был и рукав костюма, который мэр надел сегодня в первый раз. Ошеломленный, лишившийся от негодования дара речи судья сморщился, глядя на свой лацкан. Мэр, онемев от удивления, начал обмахивать рукав носовым платком.

Тут их глаза, которые на мгновение поразили его ужасом, так глубоко ранили его гордость, что он выпрямился и сказал с надменным достоинством:

— Я очень сожалею, господа. Видите ли, у меня жар. Мне следовало бы остаться дома в постели. У меня грипп. Вообще я не пью джина, но он помогает мне справляться с температурой, поддерживает силы. Только джин, а я к нему не привык.

— Джин? — прошипел судья, стараясь взять себя в руки. — Неразбавленный джин?

— Да, неразбавленный джин.

— Мой отец говаривал, что неразбавленный джин пьют только английские уборщицы.

— Мой отец, сэр, сказал бы то же самое. Но если у вас начнется грипп…

— В городе просто свирепствует грипп, — поддержал его мэр.

— Да, у моей жены грипп… — Серьезно встревоженный судья добавил: — Вы говорите, у вас жар, коммандер?

— Да, небольшая температура. Уже несколько дней.

— То-то я заметил, что лицо у вас краснее обычного. Послушайте, коммандер, вы же рискуете воспалением легких. Убивает ведь не грипп. Убивает воспаление легких как его осложнение.

— Вам следовало бы остаться дома, коммандер, а не вставать.

— Ну, с завтрашнего дня я буду отдыхать две недели, — сказал он.

— Отлично. Вы совсем не щадите себя, коммандер.

— Поезжайте-ка сейчас домой, — быстро сказал судья. Ему не хотелось подхватить грипп.

— Ну, если вы настаиваете…

— Ради бога, поберегите себя, коммандер, — сказал мэр. — Вы ведь наша главная опора.

И он расстался с ними. Секретарша позвонила Хорлеру. В ожидании он расхаживал взад и вперед вне себя от унижения. Этому давно уже надо было положить конец. Он сам напрашивался на унижение — и напросился, пусть даже ему удалось кое-как вывернуться. Завтра, слава богу, можно будет уехать в Мейплвуд.

Он вышел на улицу, чтобы дождаться машины там и проветрить голову. По дороге домой он не разговаривал с Хорлером. Дома он лег и проспал два часа. Проснулся он освеженным и полным какого-то нетерпения, но его решение уехать из города завтра оставалось твердым. У Хорлера был готов для него хороший обед. Он поел, а потом попотчевал себя джином, в последний раз прощаясь с ощущением ожидания. Ему взгрустнулось, словно он отворачивался и уходил от чего-то. Он переоделся в темный костюм. В девять часов он уже ехал в машине на ферму Финли.

Ночь была облачная, но когда «роллс-ройс» проехал по шоссе мимо белого штакетника и свернул на подъездную аллею фермы Финли, окаймленную колоннадой высоких тополей, тучи разошлись, открыв яркий диск полной луны. Машина медленно покатила по аллее, и он высунул голову в окошко, осматривая тополь за тополем. Две недели назад один из них погиб. Он стоял сухой, безлистый, уродливый, портя вид всей колоннады, и миссис Финли сердилась при мысли, что гости на ее охоте увидят его таким. Она попыталась заменить его другим большим тополем. Но это оказалось невозможно. Слишком уж дорого обойдется, сказал ее садовник. Ну, как бы то ни было, а ее гостям не придется смотреть на этот сухой скелет, сказала она.

— Поглядим, Хорлер, сумела ли она все-таки заменить засохшее дерево, — сказал Айра Гроум. — Посветите-ка фарами.

Машина медленно поползла вперед. Потом остановилась и проехала задним ходом ярдов сто, но сухого дерева они не увидели.

— Нет, — сказал Айра Гроум, — не могу поверить, что она посадила новое дерево. Давайте вылезем из машины. — И он добавил: — Пойдем, Хорлер, поищем свежевскопанную землю.

Они прошли пол-аллеи, вглядываясь и нагибаясь. Потом остановились — две озаренные фарами недоумевающие фигуры на середине аллеи. Земля нигде не была вскопана.

— Господи, — вдруг сказал он, положив ладони на бедра. — Значит, она сделала, о чем говорила. Выкрасила эту сухую орясину, Хорлер. Сумасшедшая женщина!

— Нет, просто богатая, — сказал Хорлер.

— Но выкрасить дерево!

— Так, наверное, из пульверизатора.

— Что же, пойдем назад, поищем выкрашенное дерево, Хорлер?

— Да ну его к черту, коммандер.

— Вот женщина, а, Хорлер?

— Что есть, то есть, сэр.

— Хорлер, как по-вашему, может старое дерево или старый человек снова зазеленеть?

— Дерево, человек. Все, в сущности, одно и то же, — глубокомысленно изрек Хорлер, и они сели в машину.

Впереди на пригорке стоял каменный фермерский дом с белыми карнизами. Все окна пылали огнями. К старому дому были пристроены два больших каменных крыла. Луна теперь светила так ярко, что дом был весь облит серебряным сиянием. Левее в глубоком мраке прятались службы и конюшни. Справа до самого лесистого гребня в таинственном серебряном мареве простирался луг. Широкий луг купался в серебре, обрамленный черной полосой невысоких холмов. Чаша, полная света. Ни единая движущаяся тень не пересекала ее. Охотников там уже не было. Лошадей грумы погрузили в фургоны. Охотники перебрались в дом к накрытым столам, а некоторые уехали к себе, чтобы вернуться с друзьями — в этот день двери миссис Финли были распахнуты для всех. По всему кругу перед домом стояли машины.

Айра Гроум открыл дверь, неторопливо прошел через холл, обшитый дубовыми панелями, увешанный английскими гравюрами, и остановился на пороге одной из больших комнат нового крыла. Все крыло было сколком старинного английского помещичьего дома: темные панели, картины в золоченых рамах, поленья, пылающие в огромном камине, и длинный стол вблизи камина, сверкающий белоснежной скатертью и серебряными блюдами с обильными и разнообразными закусками. Слуги в ливреях сновали с напитками между столом и тридцатью оставшимися поужинать гостями — президентами компаний и их женами. Слуги из Охотничьего клуба знали всех гостей поименно — одни и те же слуги в одних и тех же ливреях обслуживали все званые вечера. Это создавало семейную атмосферу. Только трое гостей еще были в алых охотничьих костюмах — они стояли в глубине у окна. В комнате царило ощущение непринужденности и благодушия, ибо всякий тут знал, сколько каждый из остальных стоит в долларах и центах и на какие суммы он может еще рассчитывать. А потому они знали, о чем беседовать: кто-то ездил в Испанию, кто-то только что вернулся из плаванья по Карибскому морю, кто-то привез с юга Франции забавную историю о тамошних ресторанах, кто-то мог дать точные сведения, сколько что стоит сейчас в Лондоне. Все тут были богаты, все любили лошадей, все были немножко пьяны, но никто не был так пьян, как Айра Гроум.

И пока он стоял на пороге в этом новом своем состоянии беззаботной благожелательности, его опять посетило одно из тех озарений, которые стали для него такими желанными и нужными. Эти благоразумные, осторожные, приятные люди, возможно, прячут под личиной безмятежности всяческие нервные выверты или тайные вкусы к мелким грешкам, но истинной страсти из них не знает никто. Следовательно, они для него не свои и он здесь чужой. Это озарение его удивило. Годы и годы он служил этим людям хладнокровно и беспощадно, получая богатые награды, и мысль, что они ему чужие, подействовала на него удручающе. Где же те, кого он мог бы назвать своими? И, еще задавая себе этот вопрос, он почувствовал, что радостно взмывает и уносится во мрак, где он дрожал от холода, слышал дикие вопли и яростные проклятия и видел искаженные страстью лица. И он поверил бы, что слегка пьян, но в эту секунду к нему подошел Энгус Макмертри, и его мертвое лицо внезапно ожило, словно он вспомнил, как говорил, что рядом с Айрой Гроумом чувствуешь себя под какой-то защитой. Было ясно, что он ищет опоры в том, кому доверяет. Макмертри был недавно низложен собственным советом директоров — этот местный светский скандал служил темой для бесконечных пересудов. Все знали, что Макмертри неспособен жить без своего банка — в его жизни не было больше ничего. И неудивительно, что он уже начинал впадать в нервное расстройство, что на его сером лице уже лежала печать его одинокой смерти. Он торопливо протянул руку: