Игра ангела - Карлос Сафон

«Ведьма из Соморростро», — подумал я. После смерти Диего Марласка распределил значительную денежную массу через своего партнера. И этот факт противоречил подозрениям Сальвадора, будто бы Хако сбежал с деньгами. Марласка лично назначил выплаты и оставил деньги в фонде под опекой адвокатской конторы. Две записи о произведенных платежах наводили на мысль, что незадолго до гибели Марласка имел деловые отношения с мастерской надгробных памятников и какой-то темной личностью из Соморростро, и эти отношения вылились в перемещение крупных денежных сумм из одних рук в другие. Я закрыл тетрадь, пребывая в еще большей растерянности, чем прежде.

Я собирался уходить, но, повернув голову, заметил, что одна из стен, затянутых бордовым бархатом, увешана фотографиями в элегантных рамках. Я подошел к ним ближе и узнал волевое запоминающееся лицо патриарха Валеры, чей портрет маслом до сих пор господствовал в кабинете сына. Адвокат присутствовал почти на всех фотографиях в компании с выдающимися деятелями и патрициями города. По-видимому, снимки были сделаны на каких-то светских раутах и общественных мероприятиях. Стоило просмотреть с десяток фотографий и оценить должным образом статус лиц, позировавших со старым стряпчим, чтобы прийти к выводу, что адвокатская контора «Валера, Марласка и Сентис» играла ключевую роль в управлении городом. На некоторых фотографиях мелькал сын Валеры, на много лет моложе, чем теперь, однако безошибочно узнаваемый. Он всегда держался на втором плане, почти незаметный в тени патриарха.

Я почувствовал это раньше, чем увидел. На фотографии были изображены отец и сын Валера. Они стояли на тротуаре у дома номер 442 по бульвару Диагональ, на верхнем этаже которого располагалась контора. С ними вместе камера запечатлела высокого, видного мужчину. Его лицо можно было заметить и на многих других фотографиях коллекции. Обычно он появлялся на снимках рука об руку со старшим Валерой. Диего Марласка. Я впился взглядом в худощавое строгое лицо, тревожные глаза, взиравшие на меня с моментальной фотографии двадцатипятилетней давности. Как и патрон, он не постарел ни на один день. Я с горечью улыбнулся, осознав всю глубину своей наивности. Это лицо я знал, однако запомнил его не по фотографии, любезно предоставленной моим добрым другом, почтенным отставным полицейским.

Человек, известный мне как Рикардо Сальвадор, оказался не кем иным, как Диего Марлаской.

Лестницу окутывала темнота, когда я покидал фамильный дворец рода Валера. Я ощупью пересек вестибюль и открыл дверь. Свет от уличных фонарей начертил по полу голубоватую прямоугольную дорожку, в конце которой я наткнулся на взгляд швейцара. Я быстрым шагом пошел прочь от дома, направляясь к улице Трафальгар, где находилась остановка ночного трамвая. Он доезжал до ворот кладбища Пуэбло-Нуэво, и на этот самый трамвай мы много раз садились вместе с отцом, когда я отправлялся с ним на ночное дежурство в «Голос индустрии». В вагоне почти не было пассажиров, и я сел вперед. Приближаясь к Пуэбло-Нуэво, трамвай углублялся все дальше в переплетение улиц, залитых большими, исходившими паром лужами. Городское освещение еле теплилось, и огни трамвая разрежали темноту, скользя по стенам домов и мостовой, как факел высвечивает рельеф тоннеля. Наконец показались ворота кладбища. Очертания крестов и памятников выступали на фоне бескрайней панорамы фабричных комплексов и труб, наполнявших небосвод черно-красным сиянием. Стая голодных псов кружила у подножия больших фигур ангелов, охранявших вход. На миг животные замерли в лучах фар трамвая. Их глаза засветились, словно у шакалов, а затем собаки бросились врассыпную, скрывшись во мрак.

Я выпрыгнул из трамвая на ходу и пошел вдоль стен, огибая кладбище. Трамвай удалялся подобно кораблю в тумане, набирая скорость. Я слышал и чуял собак, в темноте бежавших за мной по пятам. Добравшись до задворок кладбища, я остановился на углу переулка и наугад швырнул в них камнем. Послышался пронзительный визг, и удаляющийся дробный топот лап. Я свернул в переулок — всего лишь тесный проход между стеной и вереницей мастерских, где делали надгробные памятники, которых тут было множество: они в беспорядке громоздились один на другом. Метрах в тридцати от начала переулка, под фонарем, отбрасывавшим пятно грязно-желтого света, покачивалась вывеска «Санабре и сыновья». Дверной проем закрывала только решетка, обмотанная цепью с ржавым висячим замком. Я снес его одним выстрелом.

Ветер, задувавший в переулок, пропитанный солоноватым запахом моря, бившегося о берег всего в ста метрах от этого места, унес эхо выстрела. Я открыл решетку и вошел в мастерскую «Санабре и сыновья». Отодвинув занавеску из темной ткани, скрывавшую интерьер мастерской, я впустил внутрь немного света от фонаря. За занавеской открывался узкий длинный проход, заставленный мраморными фигурами, застывшими в темноте. Лица изваяний в основном были незаконченными. Я сделал несколько шагов, лавируя между богородицами и мадоннами с младенцами на руках, дамами в белом с мраморными букетами и взглядом, обращенным к небесам, и каменными блоками, лишь начинавшими обретать форму. В воздухе витал запах каменной пыли. В мастерской не было ни души, только сонм безымянных образов. Я уже хотел вернуться, как вдруг увидел его. В глубине мастерской, нарушая плавную линию композиции фигур, обернутых тканью, выдавалась рука. Я приблизился, не чуя под собой ног, и скульптура открывалась мне сантиметр за сантиметром. Я остановился и окинул взглядом большую статую ангела света. Она в точности копировала брошь, некогда украшавшую лацкан пиджака патрона, которую я потом нашел на дне кофра у себя в кабинете. Изваяние достигало метров двух с половиной в высоту. Запрокинув голову, я заглянул ангелу в лицо и тотчас узнал черты и, главное, улыбку. На постаменте имелась мемориальная табличка. На камне была высечена надпись:

Давид Мартин

1900–1930

Я усмехнулся. Следовало признать, что мой добрый друг Диего Марласка обладал непревзойденным чувством юмора и умел преподносить сюрпризы. Я сказал себе, что удивляться нечему. В порыве вдохновения он предвосхитил события и приготовил мне знаковые проводы. Я опустился на колени перед надгробием и провел пальцами по своему имени. За спиной послышались легкие, несмелые шаги. Я повернулся и увидел ребенка. Этого мальчика я помнил. Он был одет в тот же черный костюмчик, что и несколько недель назад, когда ходил за мной хвостом на бульваре Борн.

— Сеньора будет говорить с вами сейчас, — сказал ребенок.

Я кивнул и встал с колен. Мальчик протянул мне руку, и я взял ее.

— Не бойтесь, — сказал он, направляясь вместе со мной к выходу.

— Я не боюсь, — пробормотал я.

Мальчик довел меня до конца переулка. Оттуда можно было смутно различить береговую линию, которую загораживал ряд разоренных амбаров и руины товарного поезда, брошенного на тупиковой ветке, поросшей сорняками. Вагоны насквозь проржавели, а от локомотива сохранился лишь остов — несколько котлов с рычагами, дожидавшихся, когда их разберут на части.

Луна в небе проглядывала сквозь прорехи в куполе свинцовых облаков. В открытом море виднелись глубоко зарывавшиеся в волны грузовые суда, а вдоль пляжа Багатель тянулось кладбище утлых рыбацких лодок и каботажных посудин, изъеденных непогодой и занесенных песком. С другой стороны, словно пласт отбросов на задворках цитадели индустриального мракобесия, растянулся квартал бараков Соморростро. Волны прибоя бились о берег всего в нескольких метрах от первой линии хижин из дерева и тростника. Струйки белого дыма курились над крышами этой юдоли нищеты, существовавшей между городом и морем как вечная человеческая свалка. Смрад от горящего мусора стойко держался в воздухе. Мы шли по закоулкам этого потерянного города, петлявшим между бараками, сложенными из ворованного кирпича, глины и досок, выброшенных приливом. Мальчик уверенно вел меня вглубь, не обращая внимания на подозрительные взгляды местных жителей. Безработные поденщики, цыгане, изгнанные из других таких же поселений, притулившихся на отрогах горы Монтжуик и напротив братских могил кладбища Канн-Тунис, дети и старики, выброшенные на улицу. Все смотрели на меня с недоверием. По пути нам встречались женщины неопределенного возраста, гревшие на костре воду или ужин в жестяных посудинах у дверей бараков. Мы остановились у белесого строения. У порога девочка со старушечьим лицом, припадая на иссушенную полиомиелитом ногу, тащила бадью, в которой копошилось нечто сероватое и клейкое. Угри. Мальчик указал на дверь.

— Это здесь, — сказал он.

Я в последний раз взглянул на небо. Луна вновь спряталась в тучах, и с моря наплывало темное марево.

Я вошел.

На ее лице лежала печать воспоминаний, а глазам могло быть и десять, и сто лет. Женщина сидела у маленького очага и завороженно смотрела на пляску языков пламени, как обычно смотрят дети. Седые волосы были заплетены в косу. Худощавого телосложения, она имела вид аскетичный, скупую мимику и спокойное выражение лица. На ней было белое платье, а вокруг шеи женщина повязала шелковый платок. Она тепло мне улыбнулась и указала на стул подле себя. Я сел. Несколько минут мы молчали, слушая потрескивание дров в очаге и журчание прилива. Время, казалось, остановилось рядом с ней. Ощущение, что необходимо спешить, подгонявшее меня по пути сюда, таинственным образом исчезло. Ее присутствие оказывало благотворное влияние, внушая ощущение безопасности. Вскоре жар очага пробрал меня до костей, растопив поселившийся там холод. Только тогда она отвела глаза от огня и, взяв меня за руку, разомкнула губы.