В теснинах гор: Повести - Муса Магомедов

Вчера мы проходили мимо родного Васиного села. Командир отпустил Васю в село. Никого не застал там Вася, ни матери, ни сестры. А вернувшись в часть, не нашел и товарищей. Он кинулся туда–сюда и, наконец, добрался до моста. Еле–еле выбрался парень из этого ада на мосту. Отчаявшийся, обессиленный, голодный брел он, как в бреду, наугад п вдруг нашел меня. Вася припал ко мне п заплакал, как маленький. Я успокаивал его.

— Видишь, как горит хлеб? — говорил он горько. — Эти поля пахал мой брат — тракторист. Наши даже не успели его убрать… Как же ты остался жив, Гриша?

Мы брели по полю, и я, облизывая потрескавшиеся сухие губы, рассказал ему о своих злоключениях.

— Во что бы то ни стало нам надо переправиться через реку. Этот берег уже у немцев, — вздохнул Вася. Он плелся, припадая на левую ногу.

Мы подошли к опушке заболоченного леса. Деревья поникли от бесчисленных ран. Я поднял оторванную снарядом ветку, присел на траву и перочинным ножом, оказавшимся в кармане, срезал верхушку и отдал Васе. Потом, лежа на спине, мы жадно ловили ртом капли смолы, стекавшие по стволу раненой ели. Вася глотал пахнущую порохом, горькую и густую смолу, и кадык, с фазанье яйцо, ходил вверх и вниз на его тоненькой юной шее. Полузакрыв глаза, я неотрывно смотрел на этот кадык и живо представлял себе, как бродил Вася по разрушенной деревне, как заблудился в лесу, возвращаясь в часть и, наконец, отчаянье парня, когда он понял, что часть — дружная семья товарищей–артиллеристов — больше не существует. Да, много выпало на долю Васи за последние сутки.

С трудом парень влез на дерево и осмотрелся. Он увидел знакомый домик, поднимавшийся из трубы такой мирный дымок.

— Интересно, жив ли белобородый лесничий? — размышлял он спустившись. — Река перед его домом разветвляется на два рукава, и, пожалуй, там удобнее всего перейти ее. Нет, Гриша, нельзя нам здесь задерживаться.

И тут совсем рядом мы услышали тихий жалобный стон.

Вася встал и, шатаясь, пошел за холмик, а потом сделал знак рукой и мне. За холмом на земле умирала от ран молодая женщина, почти девочка. По бледному лицу с заострившимися чертами бежали струйки крови. Маленькая девочка, лет четырех, судорожно цеплялась за платье женщины. Босая, без платка она вся дрожала от страха и холода. Видно было, женщина ползла издалека вместе с девочкой и упала уже совсем у реки. Вася наклонился к умирающей, но мутный взгляд ее уже ничего не выражал. Она скончалась. Мы тихо сидели у ее изголовья, не было уже ни слез, ни слов.

— Надо похоронить ее, — прошептал Вася. Я вынул нож — единственное наше оружие на двоих, — и начал рыть могилу. Мы бережно стали опускать туда женщину, и тут маленькая девочка, как бы очнувшись, заплакала горько и безутешно. Она вцепилась в мои ноги, стала кусать мои руки.

— Фашист, фашист, оставь мою мамочку!

Я бросил нож, прижал девочку к груди и заплакал вместе с ней. Я не помнил, когда я плакал так, даже в детстве. Редкие и без того, мои слезы на войне совсем иссякли, как источник в засуху. Когда я видел поруганные тела молодых девушек, окровавленные седины стариков, не слезы, а гнев и ненависть душили меня.

А здесь, у могилы неизвестной женщины, когда к моей груди прижался дрожащий от ужаса ребенок, как птенчик, выпавший из гнезда, теплый, слабый комочек, лед растаял в моей груди и слезы потоком хлынули из глаз. Казалось, что вместе со мной плакали и листья израненных деревьев, и птицы, и небо, затуманенное дымом пожарищ, и солнце, увидевшее землю, залитую кровью.

— Как тебя зовут? — спросил я девочку.

— Полина, — еле слышно прошептала она.

Я прижал ее крепко к груди и зашагал вдоль опушки леса. Сзади, опираясь на палку, шел Вася.

Внезапно Вася остановился.

— Тихо, — сделал он знак рукой и бросился за ближайшие деревья. Я последовал за ним.

По тропинке, прямо на нас, шли два немца. У обоих автоматы, у одного в брезентовом футляре телефон. «Связисты», — догадался я. Один из них толстый, рыжий, на ходу жевал хлеб. Я провел рукой по голове Полины, призывая ее к молчанию, и отодвинулся чуть в сторону, чтобы лучше спрятаться. «А что, если заметят? — быстро соображал я. — Нет, надо нам напасть на них. Рыжего я возьму на себя, он поздоровее, а того тощего пристукнет Вася». И тут Полина дико закричала — она тоже увидела немцев. Я бросил ее на землю и кинулся на рыжего. В считанные доли секунды я свалил его на землю, — уж не знаю, откуда такая сила появилась. Вася бросился на второго. Но тот, визжа от страха, вцепился в Васино плечо и, не рассчитав удара, Вася врезался в дёрево. Я ткнул немца лицом в землю и, навалившись, держал его до тех пор, пока он не захрипел. Рядом барахтались Вася и второй немец. Неожиданно я увидел, как сверкнул нож в руках фашиста. Я бросился на помощь к Васе и… не успел. Проклятый фашист успел вонзить его в грудь парня. Когда он снова поднял руку, я перехватил ее и сжал из последних сил. Нож упал на землю. Я поднял его и несколько раз погрузил в обмякшее тело врага. Потом наклонился к другу.

— Прощай, Гриша, я умираю, — прошептал Вася. Лицо его странно побледнело, глаза ввалились.

— Нет, нет, ты поправишься, все обойдется, обойдется! — говорил я, боясь поверить в эту нелепую, страшную смерть.

— Нет, Гриша, ничего не обойдется… Расскажи маме и Рае, как все было… Перейди с Полиной реку, там, у домика лесника… — он что‑то еще хотел добавить, но голова его упала набок, и он затих навсегда.

— Вася! — стонал я. — Зачем, как это могло случиться! — Обезумевший, я бросился на немцев.

— Получай, фашист, получай, гад, за все, за все! — говорил я вне себя от отчаяния и до изнеможения пинал ногами мертвых врагов.

Потом я положил Васю под дерево и засыпал землей, взял фашистский автомат и только тут вспомнил о девочке.

Где она? Я бросился ее искать. Неужели я и ее потеряю. Эта потеря казалась мне тяжелее всех бед, случившихся со мной за день. Я заглядывал под каждое дерево, хотя пот лил ручьями и ноги мои еле двигались. И как же я обрадовался, когда увидел в кустах маленькое дрожавшее тело. Вмиг я забыл обо всем. Как самое дорогое, поднял я Полину на руки. Она бредила. Лоб ее пылал, глаза затуманились. Я прижал ее к себе н пошел к реке. До поздних сумерек пришлось отсиживаться в прибрежных зарослях — над рекой летал вражеский самолет, и от хутора лесника немцы время от времени для верности стреляли из автоматов в разные стороны. Сквозь кусты я просматривал местность и прикидывал что и как.

Во что бы то ни стало перейти на ту сторону к своим! Отдать девочку в надежные руки.

Временами мне казалось, будто Асю я прижимаю к груди, и сердце мое замирало от радости. Я был голоден, но кусок хлеба, найденный в сумке немца, не шел мне в горло. Полина выплевывала хлеб и просила воды. Я вспомнил, как маленькая Ася болела корью и тоже просила воды таким же тоненьким слабым голоском. Что делать? Я осторожно положил девочку под куст, а сам пополз к реке. Вернулся я с пилоткой, полной воды. Я напоил девочку, напился сам, положил мокрую пилотку на пылающий маленький лобик и стал ждать. Когда достаточно стемнело, я поднял Полину на плечо, взял автомат и вошел в прохладную воду. Уже почти у берега меня чуть было не подстрелили свои. Пули свистели и справа и слева. Я громко выругался, не зная, как быть дальше. И вдруг стрельба прекратилась. Я вылез на берег и пошел через кусты напролом.

— Руки вверх, — услышал я совсем рядом. Ох, как я обрадовался этому возгласу. Я бросил автомат и стоял, прижимая девочку к себе. Меня отвели в штаб, где пришлось рассказать обо всем.

Командир выслушал мои злоключения не перебивая и лишь изредка бросал быстрый взгляд в сторону человека, неподвижно застывшего у окна.

— Вот какие наши солдаты! — только и сказал он, когда я кончил. А человек у окна, — он оказался корреспондентом армейской газеты, — • сфотографировал меня с Полиной на руках.

…Немало лет прошло, прежде чем увидел отец этот снимок.

— Пять дней мы с Полиной провели в госпитале. Девочка выздоравливала и вое сильнее привязывалась ко мне. Она не отходила от меня ни на шаг. Даже во сне кричала: «Папочка, не оставляй меня здесь, где ты, папочка?»

— Не оставлю, Полиночка, не оставлю, — успокаивал я девочку, гладя ее мягкие волосы.

Из госпиталя меня отправили в новую артиллерийскую часть. Полину я сдал в детский дом.

Часто вспоминал я маленькую голубоглазую украинку, так же часто, как родных детей.

«Ты придешь, папа, за мной?» — все спрашивала она. «Приду, родная, приду», — отвечал я, и сердце мое сжималось от жалости. Я часто писал в детский дом, воспитательница отвечала мне, сообщала, что девочка здорова, весела и ждет не дождется моего возвращения.

Вскоре я опять попал в госпиталь. А после госпиталя разрешили мне ехать домой на побывку. Не утерпел я и отправился в тот город, где находился детский дом.