Воспоминания - Константин Алексеевич Коровин

– Я ничего не могу сказать. Зачем ты в антикварию ударился?

– Надо же что-нибудь делать. Ведь пойми ты, что я только пою, а другие дело делают. Вот один в Аргентине купил реку и не пускает пароходы – плати. Так он в год нажил черт знает сколько. Я теперь меньше пою, а деньги идут. У меня дети. Положим, зачем я с тобой говорю, ты ничего в этом не понимаешь. А ты не пьешь сода-виски? У тебя-то ведь сахара нет!..

Он вдруг стал грустен:

– Вот ты подумай, в какое положение я в жизни поставлен. Диабет, говорят, неизлечим.

Молебен

В это время Шаляпин перестраивал мастерскую в своем прекрасном доме на авеню д’Эйлау Там были гипсовые украшения – какие-то амуры, раскрашенные в голубые с золотом цвета. Это выглядело приторно. Лестница внутри он велел переделать.

Когда комната была готова, он повесил гобелены, рисунки русских художников, над камином свой портрет работы Кустодиева и позвал священника освятить дом.

Не забуду тот день. Во время молебна Шаляпин пел сам. Пел столь вдохновенно, что казалось, что сам Господь был перед ним в этой комнате. То было не пение, а подлинное славословие и молитва.

Служил отец Георгий Спасский, который сказал за трапезой Шаляпину:

– Ваше вдохновение – от благословения Господа.

Болезнь

Федор Иванович часто говорил мне, что редко вспоминает Россию, но каждую ночь видит ее во сне. И всегда деревню, где он у меня гостил.

<…> – Сплю на сеновале у тебя, и подходят какие-то люди, тихо подходят и поджигают сеновал. Я вскакиваю, окруженный огнем. Не вырваться – вокруг ничего, кроме огня. Я, брат, бром принимал – не помогает.

* * *

Шаляпин все худел. Когда я к нему пришел, он лежал в постели. Потом сел и стал одеваться, напевая из «Бориса Годунова». Меня поразила худоба его ног.

– Хотят устроить мой юбилей – пятидесятилетие моей артистической деятельности. Хотели устроить теперь, но я не согласился ускорить празднество, так как по-настоящему остался еще год. И я всегда был честным артистом. Понимаешь – честным артистом! Голоса у меня еще хватит.

В глазах его была усталость, и они глубоко сидели в орбитах. Были в них и какая-то мольба, и скупость старика.

Он хотел шутить, но тут же впадал в уныние.

– Вот ты не боялся, Константин, народа, а я боялся всегда… «Восторженных похвал пройдет минутный шум»… Ничего – вот отпою, тогда начну жить. Ты особенный человек, Константин, я всегда удивлялся твоей расточительности… Хорошо мы жили у тебя в деревне.

– Да, – согласился я.

– И вот – минулось. И я как-то не заметил, как все это прошло. Всегда думал: вот перестану петь – начну жить и с тобой поеду на озеро ловить рыбу. В Эстонии хотел купить озеро. И куплю. Еще года два попою – и шабаш! Это вот грипп мне помешал. У меня после него какой-то камень лег на грудь. Что-то тут несвободно.

– Это, наверное, нервное у тебя.

Шаляпин пристально посмотрел на меня.

– Ты как находишь, я изменился?

– Нисколько, – солгал я. – Как был, так и есть.

– Разве? А я похудел. Это хорошо для сцены. Помнишь, вы дразнили меня с Серовым, что у меня живот растет? Я приходил в отчаяние. А теперь смотри – никакого живота.

И он встал передо мной, вытянувшись. Его могучий костяк был как бы обтянут кожей. Это был больной человек.

– Мне бы хотелось выпить рюмку водки и закусить селедкой. Просто – селедкой с луком. Не дают. Кури, что ты не куришь? Мне нельзя. Задыхаюсь. Ты знаешь ли, я жалею, что нет твоего доктора – как его?.. Лазарева. Вот был здоровенный человек. Помнишь, как он крикнул на меня: «Молчать! Я магистр наук, если я вам говорю, что не болит у вас горло, то значит – не болит!» И ведь верно. «Я по звуку слышу». Все-таки были у нас хорошие доктора. Но ведь был чудак. Помнишь, любил тебя. На тебя не кричал. Савву Иваныча [Мамонтова] я вспоминаю. Не будь Саввы, пожалуй, я бы не сделал того, что я сделал. Он ведь понимал. Ты знаешь ли, я любил только одного артиста – Мазини. Меня поражало – какое чувство в нем, голос! Небесный голос. И сам он был, брат, парень хороший. Восьмидесяти лет женился. И какая женщина! Молодая, красавица. Я ее видал. Любила его. А ты знаешь, в жизни он, кажется, был бабник.

– А ты, Федя, никогда бабником не был?

В его глазах вдруг показалось веселье – прежний Федя взглянул на меня. Он рассмеялся. И так же внезапно лицо его омрачилось. Он глубоко о чем-то задумался и как бы отряхивал рукой несуществующие крошки со скатерти.

– Скажи мне, – спросил он после паузы, – Юрий Сахновский жив или нет?

– Нет, давно умер. Я от кого-то слышал, уж не помню. Во время московского голода похудел, как спичка, а потом, как разрешили торговлю и вино, его в неделю опять всего раздуло.

– А отчего он умер?

– Я слышал – от ожирения сердца.

– Какие все болезни – сахар, ожирение сердца… А твой Кузнецов жив?

– Нет, тоже умер.

– Этот от чего? Он же был здоровенный парень?

– На рыбной ловле, говорят, простудился.

– Я, в сущности, не знаю, за что на меня Серов обиделся. Ты не знаешь?

– Нет, не знаю. Я спрашивал – он молчал.

– Непонятно. Как-то на меня все обижаются. Должно быть, характер у меня скверный. Дирижеры все обижаются, режиссеры тоже. Их ведь прежде не было, а потом вдруг столько появилось! И все ерунду делают. Постановки!.. Они же ничего не понимают. Вот, ставили фильм «Дон Кихот». Я в этом деле не понимаю и послушно делал все, что мне говорили. А я бы сделал все по-другому. Помнишь, когда я пел Олоферна, ты мне показал фотографии с ассирийских фресок, как там пьет из чашки какой-то ассирийский воин. Я так и сделал. Надо, чтобы артист был! Нутро артиста! А теперь артистов «делают». Ну-ка, пускай закажут нового Шаляпина. Пускай заплатят. Не сделать! Да и денег не хватит. Говорят, что дорого я беру. А что это стоит – никто не знает. В сущности, ведь меня всегда эксплуатировали. Дурак был. «Императорские театры, – говорил Теляковский, – не преследуют материальных целей». Но деньги все-таки брали. А я ему говорил: «Вы мне платите шесть тысяч, а у вас, когда я пою, повышенные сборы. А почему не шестьдесят?» – «Не найдется публики заплатить столько». – «А тридцать?» – «Может быть,