Великий лес - Борис Саченко

«Но тогда с хатой своей надо распрощаться», — возникла, всплыла осторожная мысль.

«Ну и что? Хат, что ли, мало? Можно молодицу с хатой взять».

«Так то ведь своя была!»

«Своя! А если она тебе горше чужой? Только и живешь, когда ты не дома, никто не дергает, нервов не треплет. Немцы приедут — попрошусь к ним на службу и… брошу Соньку. Пускай одна поживет, посмотрит, каково оно без мужа…» — твердо решил Евхим Бабай.

Поворачивал, шел к ямам, куда перепрятал зерно, которое возил по ночам в лес Иван Дорошка. Стоял, приглядывался, не побывал ли тут кто — человек или зверь, — не нашел ли, не отполовинил его добра, не выгреб ли все до дна. Нет, кажись, все на месте, все как было, никто тут не таскался, не лазил.

«В деревню бы все это перевезти! Да ведь Иван Дорошка с Василем Кулагой все время перед глазами маячат, на пути попадаются. Схватят за руку — не помилуют. Да и куда перевозить? К Соньке? Не-ет, лучше к новой женушке. Сразу богач, ни одна такому не откажет…»

Возвращался домой, снова выхаживал взад-вперед по хате, половицами скрипел, на жену, на детей злобные взгляды бросал. И видел, как никогда до этого, какая некрасивая, конопатая у него жена, какие чумазые от вечного недосмотра дети, какая грязь повсюду — стены не побелены, печь закопчена, засижена мухами. «Нет, надо бежать отсюда. И чем скорее, тем лучше. И так вона сколько живу, мучаюсь неведомо ради чего». Свет был не мил Бабаю. И он заводил снова:

— Ты бы… хоть пол подмела, помыла!

— Вот и подмети, и помой… Ты же ничего не делаешь — целыми днями палец о палец не ударишь, то ходишь все, то сидишь… А я света божьего из-за работы не вижу, — огрызалась Сонька.

— Что уж ты такое делаешь?

— Попробуй ты переделать, что я делаю. Навари, накорми… Ведра воды и то с колодца не принесешь.

— Я теперь на улицу не ходок.

— И раньше, когда выходил, не носил. А теперь… Да, а чего это ты снова на улицу не выходишь? Как мосты спалили, так и не выходишь.

Это было что-то новое. Евхим сбавил тон, спросил настороженно:

— Какие мосты? Кто спалил?

— Ха, а ты и не знал? — притворно смеялась, показывала свое превосходство Сонька. — Те, что через Старчанку и Болотянку…

— Когда их спалили?

— А когда ты по хатам бегал, гнал всех немцев встречать.

— Кто спалил?

— Кто хотел, тот и спалил. А ты… Не только над тобой — и надо мной люди смеются: ну что, мол, встретили немцев? А немцы те… до Болотянки доехали — и назад.

Коршуном на Соньку налетел, тряхнул за плечо:

— Так они все же ехали?

— Ехать-то ехали, да не доехали, — смеялась Сонька.

Опять несколько суток не знал покоя Евхим Бабай — то по хате сновал, то к мостам с ружьем за плечами бегал. «Так вот почему немцы не приехали — мостов-то не было, сожгли мосты. Но кто это сделал?» Перебирал в памяти, прикидывал, кто мог осмелиться на такое. «Видно, кто-нибудь не из наших… Потому что наши… Вот разве Дорошка Иван… да Василь Кулага… Но им-то это зачем?»

Побывав возле сожженных мостов, своими глазами увидев, как тщательно все было сделано — даже недогоревшие бревна, головешки в воду сброшены, — пришел все же к выводу: «Наверно-таки, они… Нарочно сожгли, чтоб немцев задержать, в Великий Лес не пустить… Даже если не они, то всем надо говорить: «Они!» Вот-вот, только так… Дойдет до немцев — за жабры Ивана и Василя возьмут, тряханут хорошенько.

А то расхаживают по деревне как ни в чем не бывало. Винтовки нацепили, чтоб страх на людей нагонять… И боятся их все, слушаются, как и слушались. Еще бы… Поди не послушайся!..»

Однажды, когда Евхим Бабай, позавтракав, сидел на лавке у окна и раздумывал, что ему делать: то ли дома оставаться, то ли опять на целый день податься в лес, неожиданно отворилась калитка и… Евхим так и побелел, глазам своим не поверил — во двор вошли Иван Дорошка и Василь Кулага.

Похолодело, онемело все у Евхима внутри, от окна невольно отпрянул. «Чего они? Что им нужно?» — пронеслось в голове.

Натянулся струной, напрягся весь — ждал, когда в хату непрошеные гости пожалуют. А они и не собирались входить, во дворе стояли.

— Эй, Евхим! — послышался голос.

Чей — Евхим от волнения не узнал.

— Выйди-ка на минуточку!

Как встал, как ноги — сами, что ли? — на крыльцо его вынесли — не помнил, убей не помнил, как не помнил и того, как перед председателями — сельсоветским и колхозным — стоял, глядел в землю. А те говорили что-то. Вроде как предостерегали: если, мол, и дальше так вести себя будешь, не пощадят… Пристрелят… Как собаку пристрелят…

— Уже за одно, что на мобилизацию не явился, от фронта улизнул, расстрел полагается. А если еще будешь бегать немцев хлебом-солью встречать… И другим приказывать… Пощады не жди!

Кажется, Иван Дорошка это сказал. Зло сказал, с ненавистью. И Евхим понял — так оно и будет, сделает Иван, что посулил, не пожалеет. Слова эти — не пустая угроза…

Ушли председатели со двора — Иван Дорошка первым, за ним, как и входил, Василь Кулага. А Евхим Бабай еще какое-то время стоял, как оглоушенный, не мог прийти в себя. Потом, заскочив в хату, ружье со стены сорвал и — в лес. И только там опомнился, начал думать, соображать.

«И застрелят, убьют… Не пощадят!..»

После того разговора не возвращался больше домой, в родную хату, Евхим Бабай — и день, и ночь по лесу, как пришибленный, слонялся. А уже не лето — осень с ночами холодными, ветрами студеными да затяжными дождями стояла. Неприютно было в лесу, не порадуешься такой жизни. И надумал Евхим Бабай снова в Ельники податься, еще раз к коменданту немецкому заглянуть. «А что?.. Немцы уже повсюду, порядки новые наводят… А у нас все те же Иван Дорошка да Василь Кулага командуют. До каких пор это терпеть?.. Хватит! Кончилась ваша власть!»

Крадучись, не выходя на дорогу, по лесу стал пробираться в Ельники. «На колени перед комендантом упаду, попрошу: «Паночку, всякое терпение лопнуло… Сколько же маяться, вас дожидаться можно?»

«А если про мосты вспомнят?» — пришла было трезвая мысль.

«Скажу, мосты они, Иван Дорошка и Василь Кулага, сожгли. Чтобы никого в Великий Лес не пустить, самим, как правили там, так и править…»

Что-то удерживало, предостерегало, пугало даже Евхима Бабая, чтобы не шел к немцам, не искал у них управы на Ивана Дорошку и Василя Кулагу. Но и мыкаться в лесу уже не было никаких сил, да и не властен был над собою Евхим Бабай — злоба, ненависть к Ивану Дорошке, Василю Кулаге, жене, ко всем на свете давно вышибли из головы рассудительность, остатки здравого смысла.

VI

Брала свое, входила в силу гнилая, дождливая осень, а Андрей Макарович и Алина Сергеевна все не могли нигде осесть, прибиться к какому-нибудь углу — бродили и бродили по незнакомым дорогам и тропам, деревням и хуторам. И куда ни ткнутся — всюду были немцы. Немцы были на Днепре и за Днепром, на Припяти и за Припятью, на Соже и за Сожем; были они и во всех селах, что покрупнее, и в городах — Брагине, Лоеве, Комарине, Речице, Мозыре, Наровле. Только до самых глухих и отдаленных деревень, разбросанных по лесам и болотам, не успели еще добраться. Но и таких деревень оставалось с каждым днем все меньше и меньше — расползалась и расползалась коричневая чума: так пожар в засушливую пору охватывает все новые и новые пространства. Где только не побывали Андрей Макарович и Алина Сергеевна, пытаясь вырваться из вражеского окружения, где не останавливались в надежде осмотреться и осесть. Но проходили день-второй, и снова их гнало в дорогу, потому что обнаруживалось: немцы совсем рядом, Оба выбились из сил, едва волокли ноги, но не задерживались на одном месте — шли и шли. Да и что было делать? Не хватало только попасть в лапы немцам в незнакомых местах, среди незнакомых людей. Крутись тогда, доказывай, что не какие-нибудь они бандиты с большой дороги, а учителя. Кто заступится, подтвердит, что так оно и есть, что это правда? Не-ет, лучше держаться подальше от беды, не искушать судьбу. Ведь это же ребенку ясно: если бы не чуяли за собою вины — сидели бы дома, незачем было уходить. А раз ушли — значит, чего-то боялись, значит, было чего бояться. К тому же сейчас, в войну, никто особо и разбираться не станет: виноват ты или не виноват. Некогда разбираться. Выведут за деревню или на обочину дороги и пристрелят. Вот и все, конец мукам. И сам Андрей Макарович, и Алина Сергеевна мужественно переносили тяготы изгнания, бродяжничества по чужим, незнакомым дорогам. Разговаривали мало — понимали друг друга без слов. И если один говорил, что нужно вот это или то, второй не противился, не возражал: нужно так нужно. Давали себя знать годы совместной жизни, давняя привычка.

Как-то по дороге из одной деревни в другую, куда, по слухам, еще не заглядывали немцы, они свернули в лес и сели под дубами передохнуть и подкрепиться. В это время как раз выглянуло из-за туч солнце, пригрело, и Алина Сергеевна со вздохом сказала: