Великий лес - Борис Саченко

— И другие так же… Кто с сожалением, кто со слезами на глазах, однако и скирды необмолоченные пожгли, и амбары с зерном. Скажу больше — в некоторых деревнях нашего района немцев не хлебом-солью, а пулями, свинцом встречали. И учти — враг наступает. А когда назад побежит? Представляешь, что будет? Земля загорится под ногами у захватчиков, стар и мал поднимутся на борьбу. Народ, отведавший свободы, никому и никогда не поставить на колени. Будь у нас оружие, мы только в своем районе хоть сегодня могли бы призвать под ружье сто, двести, триста да и тысячу человек. Опять же, враг только-только пришел сюда. А станет свои кровавые порядки наводить, уничтожать одних и поощрять других… Не привычны наши люди к насилию. Да и мы не будем спать в шапку. Будем звать людей на борьбу, пример подавать, как сражаться, бить оккупантов. Мы и сейчас не дремлем. Немцы начальство свое всюду ставят — и в Ельниках, и по деревням, — а мы подполье организовываем. Чтобы повсеместно, даже в фашистских учреждениях, наши, советские люди были…

— И идут?.. Соглашаются наши люди на службу к немцам идти? — вопросом перебил Романа Платоновича Иван Дорошка.

— Люди — они были и есть разные. И по-разному всегда себя вели и ведут. Одни вообще готовы немцам сапоги лизать, служат ревностно, преданно. А другого и не уломаешь пойти в фашистское учреждение, не может человек, и все тут. Да что поделаешь — надо! И пускай не все, однако некоторые это понимают. Наша просьба, наш приказ — это просьба и приказ Родины, партии. Да прибавь еще ненависть к оккупантам, желание помочь народу как можно скорее изгнать врага с нашей земли — все это вдохновляет, помогает переломить себя. А кроме того, сознание, что ты участвуешь в великой борьбе, жажда мести за разрушенные города и села, за убитых, замученных братьев, сестер… Я почему так подробно об этом тебе рассказываю? — поднял глаза, посмотрел на Ивана Дорошку Роман Платонович. — Видишь ли, идея одна вызрела. С обкомом переговорил — одобрили. Хочу тебя, Иван Николаевич, в Москву послать.

— В Москву? — так и отшатнулся, не поверив, Иван Дорошка. — Зачем в Москву?

— Чтоб рассказал ты там обо всем, чем мы тут живем, о настроениях наших рассказал. И конечно же о наших нуждах. Связь с Москвой требуется как можно скорей наладить. Мы же можем ого как армии нашей помогать! И поезда, что на фронт идут, взрывать, пускать под откос, и мосты, дороги из строя выводить, и авиации нашей подсказывать, где военные объекты, что бомбить. Но для всего этого нужно иметь надежную связь с Москвой. Опять же, оружие нужно нам. Особенно патроны, гранаты, мины…

— Но ведь немцы под Москвой?.. — задумался Иван Дорошка. — Да и… это ж сколько идти надо по захваченной врагом земле…

— Под Москвой — это еще не в Москве. Да если и Москву возьмут — чего я не допускаю! — советская власть, руководство партии и государства останутся. И твоя задача — найти кого-нибудь из соответствующего начальства или из командования Красной Армии, рассказать все, о чем я тебе говорил, убедить, что мы — тоже армия, фронт и можем приносить пользу, можем делать то, чего никто другой не может… А идти… дойдешь! Ночами будешь идти, по проселкам… Кто-нибудь иной, может, и не дошел бы, а ты… Я уверен — дойдешь!

— Спасибо, Роман Платонович, — встал, вытянулся по стойке «смирно» Иван Дорошка. — Хотя я, признаться, не совсем готов к такому заданию…

— Садись, — кивнул Роман Платонович на комель поваленного дуба. — А кто готов? И я не готовился чем-то иным заниматься. И другие не были готовы к тому, что теперь приходится делать. Надо! Кстати, твою кандидатуру и обком поддержал…

Молчал, думал Иван Дорошка, не знал, что и ответить Роману Платоновичу. С одной стороны, радовали доверие партии, честь, которая ему оказана, — шутка ли, такое важное задание! С другой же стороны… Не хотелось, ох как не хотелось покидать родные места, знакомых, близких людей в такое неспокойное, смутное время. И была бы еще надежда назад, сюда, к Боговику вернуться. А то ведь… Легко сказать — дойти до Москвы, найти кого-то из «соответствующего начальства» или командования Красной Армии, рассказать, что происходит здесь, в тылу, внушить, насколько необходимы здесь патроны, гранаты, мины, как важно иметь постоянную связь с Москвой. Это же… Да с таким заданием за месяц и то справишься ли?..

— Когда выходить? — тихо, не поднимая головы, спросил Иван Дорошка.

— Когда выходить? Да хоть сегодня. Чем скорее, тем лучше.

Снова помолчал Иван, сосредоточиваясь на своих мыслях.

— У меня тут… Затеяли кое-что с Василем Кулагой, о боевой группе подумывали, говорили с людьми… Да и жена, дети здесь, — признался, словно совета попросил, Иван Дорошка.

— С Василем Кулагой мы свяжемся, будем держать его в поле зрения. А жена, дети… Где они?

— В Комаринский район их отвез, в Будиловичи.

— Там что, родные жены живут?

— Ага. Отец и мать. Хоть бы жене весточку какую… Беспокоиться же будет, что меня нет и нет.

— Так тебе же… Можно идти через Будиловичи. Заскочишь на часок. Только, — Роман Платонович приложил к губам палец, — о Москве, о том, что идешь туда, — ни гугу. Военная тайна. Скажи, что какое-то время тебя не будет здесь, в наших лесах, — и все.

— Ладно, Роман Платонович. Не бойтесь, жена у меня — что надо. С полуслова все понимает. Вы же ее знаете.

— И тебя, и ее знаю. А ты знаешь ли, что делают немцы, чтобы признание вырвать, чтобы человек заговорил? Жуть берет, прямо не верится, что люди способны на такое и что это можно выдержать… И поэтому… Чем меньше человек знает, тем для него же лучше. И не только для него! Ни на минуту об этом не забывай. Осторожность никому еще не повредила…

… Давно скрылось, село за лес солнце — короткий осенний день угас, будто его и не было. Туман, сырость, сумрак наползали со всех сторон, окутывали деревья, кусты. А Роман Платонович и Иван Дорошка сидели и сидели на комле вывернутого с корнями дуба и все никак не могли расстаться, наговориться. О чем? Да о том, о чем так и не успели поговорить в суете и хлопотах, что осталось невысказанным с тех уже далеких, почти призрачных, но таких милых сердцу мирных дней…

III

По натуре Тодор Прокофьевич был оптимистом, никогда и ни при каких обстоятельствах не впадал в уныние. Что бы и где ни произошло, он все воспринимал как еще один шаг вперед: «Все к лучшему в этом лучшем из миров». Быть оптимистом, с надеждой смотреть в будущее приучила его жизнь, перемены, происшедшие и происходящие на глазах. Мог ли он, сын бедняка, не умевший до революции даже расписаться, мог ли мечтать, что поступит на рабфак, станет медиком? А ведь поступил и медиком стал. Живет в городе, в столице, работает в одной из лучших клиник. И жена у него с образованием, и дочь конечно же не останется недоучкой. Известно, не одними радостями устлана дорога человека. Хочет он того или нет, а должен пройти через разные, порою нелегкие и опасные испытания, которые ему посылает жизнь. И выжить, остаться самим собой. Что бы с тобой ни случилось, остаться человеком, не утратить доброго отношения к людям. Любить их и помогать, помогать всем, кто нуждается в твоей помощи. Именно это — помогать всем, кто нуждается в помощи, — и определило выбор профессии.

Как врача Тодора Нестеровича уважали — и коллеги, и пациенты. Он любил шутку, на все смотрел весело, даже в безвыходных подчас ситуациях не терял чувства юмора. Внимательно следя за всеми новейшими открытиями в медицине, он тем не менее не очень-то уповал на химию, рекомендовал не забывать народную медицину, разные отвары и травки. И еще было у него в запасе одно лекарство, которым пользовался особенно щедро и умело, — слово. С каким бы тяжким горем ни пришел к нему человек, минута — и горе не то чтобы забывалось, а как-то словно отдалялось, отступало на второй план. И видел, понимал человек — есть нечто более значительное, более важное, чем его болезнь, его беда, и об этом-то более важном и нужно в первую очередь думать. А болезнь, горе очень скоро минуют, забудутся — на это есть больницы, врачи… Из кабинета доктора Нестеровича никто никогда не выходил в слезах, чаще люди улыбались, обнадеженные, обрадованные, что болезнь их не настолько серьезна, как казалось, как рисовало разыгравшееся воображение.

И к тому немцу, которого однажды ночью привезли в больницу и поместили в отдельной палате, Тодор Прокофьевич шел с единственным желанием: помочь человеку. Немец стонал, ойкал, вскрикивал от боли. Тодор Прокофьевич неплохо знал немецкий, потому не прошло и нескольких минут, как больной успокоился, показал рану на левой ноге — задела красноармейская пуля, когда переходил границу. Ранение было не из самых тяжелых, и правильно, что немца не положили в Бресте, а привезли в Минск. Тем более что сам немец требовал, чтобы ему предоставили возможность поговорить с глазу на глаз с кем-либо из высшего советского командования. Но в Минске ему, бедняге, не повезло — схватило живот, поднялась температура. Пришлось доставить в больницу. Тодор Прокофьевич сразу же определил пищевое отравление, дал больному кипяченой воды, заставил прополоскать желудок. И когда немца отпустило, они проговорили добрых два часа. Тодору Прокофьевичу было интересно знать, что вынудило немца вдруг оставить своих и перебежать к нам, в Советский Союз. Словно боясь, что ему не удастся, не хватит времени рассказать все, что нужно, немец — звали его Пауль Генц — довольно сбивчиво поведал: он коммунист, отец его тоже был коммунистом и погиб, защищая Баварскую советскую республику. Перейти границу заставила его новость, услышанная от приятеля, который работал при штабе: получен приказ Гитлера напасть на Советский Союз, развязать новую войну. Он, Пауль Генц, немец, да, но он против этой войны, ибо война приведет к огромным жертвам и разрушениям. Он за то, чтобы немцы и русские жили в мире и дружбе, и потому счел своим интернациональным долгом сбежать из гитлеровских окопов, передать все, что ему известно, командованию Красной Армии. Командование, он надеется, примет, пока не поздно, необходимые меры, чтобы предотвратить эту войну. Война не должна начаться… Есть же договор о мире и ненападении… Если же не удастся избежать войны, надо так встретить фашистов на границе, чтоб они и десятому заказали нападать когда-либо на Советский Союз… Именно с этими мыслями он, Пауль Генц, рискуя жизнью, переходил границу. Но здесь, в Советском Союзе, его не допускают к высшему командованию. Допрашивают командиры среднего ранга, называют нытиком и чуть ли не провокатором. И это очень огорчает его, Пауля Генца. Он же коммунист, он желает добра и только добра советским людям, строящим социализм — светлое будущее всего человечества…