Великий лес - Борис Саченко

Немец и своими взглядами, и какими-то чертами характера очень импонировал Тодору Прокофьевичу, и тот принял решение помочь ему, тем более что дело было государственной важности. Утром связался по телефону с другом детства Лапицким, работавшим в Центральном Комитете Коммунистической партии Белоруссии, и, когда через час они встретились, рассказал ему все, что услышал от немца. Лапицкий понял тревогу друга, помог ему встретиться еще кое с кем из руководителей, которые попросили его, Тодора Прокофьевича, изложить весь разговор с Паулем Генцем на бумаге. Он охотно это сделал, после чего отправился домой. И тут ему позвонили из больницы, сказали: во время его дежурства исчезли какие-то очень дорогие лекарства и спирт…

Поехал в больницу.

Домой вернулся уже в сумерках. Вернулся усталый, но, как всегда, в хорошем расположении духа. Удалось и сведения, полученные от немца-перебежчика, передать куда надо, и с пропажей разобраться, найти виновного. Поужинав, завалился спать. Уснул, едва коснувшись головою подушки. Снилось ему, будто он пас стадо и потерял корову с телушкой, да не чью-нибудь, а свою, и он все метался по лесу, искал, звал, но безрезультатно…

Стук в дверь услыхал тотчас же. Вскочил, бросился отворять…

Собрался быстро, так как был привычен к срочным ночным вызовам. Одно лишь мучило, вертелось на языке: «Надолго ли? И почему, за что?»

Первая беседа с начальником, к которому его привели, успокоила Тодора Прокофьевича. Ему сказали, что с немцем, с которым он разговаривал, не все ясно, и просили помочь до конца разобраться. Он без раздумий согласился, но, зная свою жену, ее мнительность и склонность к беспочвенным страхам, в свою очередь, попросил предоставить ему возможность повидаться с нею, поговорить. Такую возможность ему предоставили, но жену — Тодор Прокофьевич это почувствовал — он нисколько не успокоил, наоборот, еще больше насторожил, поверг в смятение…

Прошел месяц, начался второй, а его, Тодора Прокофьевича, все не отпускали и не отпускали, хотя с тем злополучным немцем вроде и разобрались. Никакой он не провокатор, честнейший человек и по взглядам, по поведению настоящий коммунист. А вот верить ли тому, что он говорил о готовящемся нападении Гитлера на Страну Советов, о близкой войне?.. Тут можно отнестись по-разному. Это могло быть правдой, но могло и не быть. Преднамеренно могли ввести в заблуждение немца-коммуниста, зная, что тот поспешит в Советский Союз, не преминет поставить командование Красной Армии в известность о предстоящей войне. Чтобы держать весь советский народ в напряжении, чтобы мы не наращивали темпы социалистического строительства, а готовились к войне. Да и чтобы панику посеять, неуверенность. Сам немец-перебежчик не видел, не читал документа, будто бы присланного в штаб, а лишь слышал о нем от приятеля. А кто тот приятель? Возможно, агент абвера, СД?.. Пауля Генца, как только зажила его рана, увезли куда-то дальше. Казалось бы, не было нужды задерживать и Тодора Прокофьевича, но всякий раз, когда он намекал об этом, его уговаривали не спешить — он, дескать, может еще понадобиться и как врач, и как человек, владеющий немецким языком. Да и самому ему лучше побыть пока подальше от любопытных ушей, ибо если он попадет снова в больницу, встретится со знакомыми, пойдут расспросы — где был, что делал? Еще скажет что-либо не так, проговорится, а это… гм… нежелательно. Сообщение немца-перебежчика должно оставаться в тайне. По крайней мере, до названного им дня, когда фашисты должны якобы напасть на Советский Союз. Ом, Тодор Прокофьевич, попросил разрешения снова повидаться с женой. Но тут неожиданно выяснилось — жены с дочерью в городе нет. «Где же она?» Этого никто не знал, никто не мог ему сказать. Тодор Прокофьевич забеспокоился, вспомнил сон, который видел, в последнюю свою ночь дома. «Корову потерял…» Те люди, от которых зависела судьба Тодора Прокофьевича, пытались успокоить его: найдем, мол, жену и дочь. Однако проходили день за днем, а ничего определенного о семье Тодору Прокофьевичу не сообщали. В конце концов, его отпустили, дали несколько дней отпуска на поиски семьи — тебе, мол, виднее, где она может быть.

Ни соседи, ни знакомые ничем не смогли помочь Тодору Прокофьевичу: сами не знали, куда направились его жена и дочь. «А может, в деревню уехали? К моим родным?!» Накупил гостинцев, махнул в деревню, благо она была не так и далеко — в Пуховичском районе. Но и там, дома, ничего не знали о Вере Семеновне с Тасей. Вернулся в город, зашел к Лапицким — старики Лапицкие передали кое-что для сына, Петра. И от Петра Петровича услыхал такое, во что не сразу поверил: тот видел Веру Семеновну не где-нибудь, а на Полесье, в деревне Великий Лес. Ехать туда? Но как? Отпуск кончился, надо выходить на работу. Петр Петрович посоветовал написать в Великий Лес. «Получат письмо, будут знать, что ты на свободе, сами в Минск примчатся». В тот же день отправил письмо…

На работе одни смотрели на него с сочувствием, другие — с недоверием. Но что почти всех удивляло, приводило в недоумение — то, что он почти ничуть не изменился, был по-прежнему весел, жизнерадостен. Чтобы заглушить тревогу и боль по семье, он полностью отдался работе, дневал и ночевал в клинике. Это и спасло его от гибели, — в ту ночь, когда немецкие самолёты бомбили Минск и бомба угодила в дом, где он жил, Тодор Прокофьевич был в больнице. Назавтра, узнав, что ходить ему больше некуда, дом разрушен, он и совсем переселился в больницу — поставил раскладушку в кабинете, где принимал больных, там и проводил ночи. Да и при всем его желании, даже если б дом не был разрушен, если б миновала его бомба, ходить домой ночевать он бы не смог: непрерывным потоком поступали все новые и новые раненые — мужчины, женщины, дети. Приходилось подолгу простаивать у операционного стола, бегать из палаты в палату, успокаивать одних, приходить на помощь другим. А тут еще неудачи на фронте — немцы стремительно приближались к Минску. Не раз вспомнился немец-перебежчик, его предупреждение. «А мы не верили…» Город был уже весь в огне, в дыму, в руинах — бомбежки не прекращались ни днем, ни ночью. Горели университетский городок, вокзал, горели заводы, фабрики. Одни из жителей уходили в беженство, другие не знали, что делать. Началась паника: кто-то уверял, что немцы уже в городе, кто-то спорил — нет, пока еще под городом, но через день-два будут здесь. В больницу поступили раненые красноармейцы. Прошел слух — надо и больнице готовиться к эвакуации.

Никто не знал, что делать с больными, ранеными, которыми были переполнены не только палаты, но и коридоры. А они все прибывали и прибывали. Кто приходил сам, кого приводили, привозили. При всем своем оптимизме Тодор Прокофьевич понимал: происходит что-то не то. А жены с дочерью все нет и нет. Хорошо, если они не получили письма, остались там, в деревне, на Полесье. А если получили, выехали в Минск? Да и там, в деревне, как они будут жить? Без него, да еще в такую неразбериху, да при мнительном характере жены, способной на любой опрометчивый шаг… Хотел бы и он, Тодор Прокофьевич, вместе с другими уйти из города. Но как быть с больными, ранеными? Оставить без всякого присмотра, без всякой помощи? Не мог, не имел права он, врач, так поступить. Даже если б не сотни, а один-единственный раненый или больной оставался в больнице, он, врач, обязан быть при нем, что бы ни угрожало, какая бы опасность ни нависла.

Город заняли немцы. Заняли неожиданно — раненых красноармейцев едва успели переодеть в больничное или в штатское. Через день оккупанты посетили больницу, прошлись по коридорам и палатам. Тодор Прокофьевич, поскольку знал немецкий язык, ходил с ними: куда они, туда и он. Показывал, рассказывал. Немцев интересовало не то, в каких условиях находятся больные, хватает ли лекарств, еды, а совсем иное — нет ли среди больных комиссаров, коммунистов, красноармейцев, евреев. «Нет, таких у нас нет, — на свой страх и риск сказал Тодор Прокофьевич, — это не военный госпиталь, а обычная городская больница». Немцев этот ответ вполне удовлетворил. Вышли целой свитой к своим машинам — уехали.

А Тодор Прокофьевич, возвратившись в больницу, задумался. Посоветоваться было не с кем — в больнице оставались только он да еще несколько врачей и сестер. Надо было решать: и как быть самому, и что делать с больными, ранеными. Были, были среди раненых и комиссары, и коммунисты, и красноармейцы, и евреи. На этот раз немцы поверили, а там кто знает — могут и не поверить. Что будет за то, что утаил правду, ввел в заблуждение? И с ним, и с теми, о ком спрашивают, кого ищут.

Вспомнил: в одной из палат лежит седовласый, раненный в ногу комиссар Пинчук. Пошел к нему, присел на табуретку, рассказал о визите немцев. Поделился своими заботами, своею тревогой. Пинчук выслушал его со вниманием, сказал: «Это хорошо, что вы никого из нас не выдали, — расстрела бы не миновать. А что делать дальше — давайте вместе подумаем». — «Да ведь некогда раздумывать — немцы в любую минуту могут снова явиться». — «И то правда». Помолчал Пинчук, а потом и говорит: «Вот что, доктор. Пускай сестры меня в ваш кабинет вроде бы на перевязку доставят. Там и потолкуем. Потому что здесь…» — и Пинчук опасливо оглядел палату.