История с Живаго. Лара для господина Пастернака - Анатолий Бальчев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Шагах в десяти какой-то обезумевший человек, держа перед собой икону святого Николая, молился и вскрикивал время от времени.
– Заступись, Николушка, погаси костры сатанинские, воскреси храм Господень!
Но костры продолжали пылать, и голубь надежды исчезал на все времена. И тогда тот человек швырнул икону в пламя.
– Ну, коль нет от тебя помощи, так сам себя туши!
И зарыдал.
Ольга, будто зачарованная, смотрела на пылающую икону.
– Жалеешь Боженьку? На, возьми себе! – один из разборщиков руин с почерневшим от копоти лицом выудил щипцами пылающий квадрат иконы и протянул женщине.
Взять, потушить на груди, спасти? Но Ольга отступила шаг назад, решительно отвернулась и пошла прочь.
Саша провожал Ольгу до самого ее переулка. Дойдя до ее дома, они оба вдруг остановились.
– Ого! – изумился Саша.
Шагах в десяти чернела «маруська», кованный железом грузовик для перевозки арестантов. Видно было, как усатый водитель, нервно покуривая и поправляя свою кепку, выглядывал в приоткрытое окно, ожидая очередную «добычу».
– Из нашего дома каждую ночь забирают, – с деланным спокойствием отозвалась Ольга.
Оба помолчали.
Саша, первый подняв глаза на Ольгу, приставив правую ладонь к виску, как офицер той, еще царской армии, произнес:
– Итак, до послезавтра?
– До послезавтра!
Прощальный поцелуй, и по аллее дворика Ольга направляется к подъезду. На лестничной площадке она поправляет прическу, разглаживает платье, и за это время по звукам наверху, да по внезапно подступившей тревоге догадывается, что берут из ее подъезда. Она быстро взбегает по лестнице – но берут от соседей. На этот раз обошлось…
Так же взбегала она по лестнице несколько лет спустя, и так же замерло сердце, когда дверь ее собственной квартиры оказалась приоткрыта…
Чувствуя, как холод подбирается к ее сердцу, она подходит и толкает дверь…
Сколько раз она видела, как это делают с другими, ну вот, наконец… Она видит коменданта дома, двоих вооруженных и униформированных… маму… в этот душный летний вечер слишком плотно одетую, почти по-зимнему.
– Мама! – в порыве крикнула Ольга.
– Не беспокойся, Оленька, это только за мной. Сядем перед дорожкой, – будто заглаживая свою вину, пыталась успокоить Мария Николаевна.
Сели, кто куда, молча… Когда ее увели, остался несчастный, раздавленный свалившимся несчастьем отчим, ребеночек в колыбели, да наспех развороченная квартира: не то полуобыск, не то поспешные сборы в тюрьму.
В ее памяти остались последние слова мамы:
– Вот такая вот жизнь… никто из нас не знает, где теперь его дом.
А для Бориса Леонидовича продолжался тот вечер 1931 года…
Шагая отрешенно от мыслей, он миновал озаренное кострами побоище, не приближаясь к нему.
Луна стояла уже высоко в небе. Все было залито ее густым, как пролитые белила, светом. У порогов казенных каменных зданий с колоннами, окружавших площадь, черными коврами лежали на земле их широкие тени.
Дорога домой вела мимо Кремля.
Ни с того, ни с сего ему повстречался человек, задавший ему на вечере вопрос о Есенине, а потом исчезнувший, так и не дождавшись ответа. Писателю померещилось, что тот вроде снова хочет его о чем-то спросить, но встречный проплыл мимо в лунатическом оцепенении.
Еще ему попалась стайка школьников, застывшая у каменного борта набережной. Подростки, как зачарованные, глядели на единственную светящуюся точку по ту сторону реки, в одном из окон кремлевских глыб.
– Ну, вот откуда ты знаешь, что это окно товарища Сталина? – настойчиво спрашивала школьница.
– Это секрет, – уверенно отвечал ей мальчик.
– Как ты думаешь, товарищ Сталин сейчас пишет? Или читает? Или улыбается, задумавшись? А, может быть, он думает о нас с тобой?
Борис Леонидович почувствовал приступ обессиливающей дурноты. Преодолевая слабость, он прошел еще пару сотен метров и был вынужден опереться руками о каменный борт, чтобы немного отдохнуть.
Школьники уже ушли. Совсем-совсем одинокий, он стоял на набережной, уставившись, как и те, в магическую точку сталинского окна.
И все, что накопилось в последние годы, в этот страшный вечер, все предчувствия его будущей жизни вдруг вылились в пронзительный отчаянный совиный крик.
Глава 4
Война, война…
Когда-нибудь, когда Вторая мировая превратится в пресный сон, в бумажную игрушку на рождественской елке, как Отечественная 1812-го, рассматривая старые хроники, зрители поразятся, каким пышным гигантским спектаклем была эвакуация Москвы летом сорок первого года. Архивы учреждений выбрасывались в тюках из окон прямо на мостовую, тюки разрывались, и ветер разносил белые страницы, заполненные судьбоносными для многих словами по улицам и переулкам. Документы смешивались с немецкими пропагандистскими листовками. Та московская осень на улицах была белой, предвестье жестокой зимы.
Сварщики разрезали на трехметровые стальные поленья каркасы недостроенного здания Дворца Советов на месте храма Христа Спасителя и лепили «ежей» для противотанковых полос.
Но наибольший восторг еще остающейся в столице детворы вызывали военные дирижабли, которых перед тем, как выпустить в подмосковное небо, торжественно, словно в траурной процессии, провозили по Садовому кольцу.
Тем не менее, немецкие бомбардировщики налетали ежедневно и в точно установленное время. Тогда город оглашался устрашающим воем сирен, жители прятались по подвалам и станциям метро. Оставаться дома было строжайше запрещено, да и кто бы осмелился?
В небе, как шпаги фехтовальщиков, скрещивались друг с другом прожекторы противовоздушной обороны. Немцы, тем не менее, попадали в цели, и люди гибли. И можно было бы, стоя на крыше дома, любоваться неповторимым зрелищем, как некогда Нерон. Но любоваться тогда не могли, да и не было на то ни минуты.
Борис Пастернак был определен в противовоздушную оборону, в группу по охране зданий, и еженощно дежурил на крыше двенадцатиэтажного дома. Фугасные бомбы попадали в жестяные скаты, пробивали покров, искрясь, шипели. Дежурные их поспешно тушили.
Свистели осколки… Борис Леонидович стал свидетелем гибели человека.
Тут же ему пришлось броситься к зажигательной бомбе, и он с неожиданным для крупного человека проворством ее погасил.
Глава 5
Студенты
В тот вечер он доверил себя роялю.
Он играл и тогда, когда клавиатура стала погружаться в густые слои сумерек и приходилось набирать аккорды наугад.
Настойчиво повторялось юношеское воспоминание о скрябинской попытке создать мистерию, которой предстояло спасти мир: медленно, словно весы, раскачивающаяся серая гладь северных морских вод, постепенно выступающие скалообразные очертания прибрежного города, дыхание вечности…
Послышались шаги, и он вспомнил, что он в доме, что сейчас с ним заговорят. Он прервал игру, закрыл крышку инструмента.
С порога на него смотрела Зинаида Николаевна, его жена:
– Сегодня тебе хорошо игралось.
– Меня преследует ощущение, что в моей жизни должно что-то измениться, – ответил Борис Леонидович после небольшой паузы.
– Ну, а пока – к тебе поклонники! – в голосе жены прозвучала заметная нота радости. – Не пойму только, школьники они или студенты?..
Супруги перешли в гостиную, и Зинаида Николаевна объявила:
– Вот, гости. Говорят, приехали к тебе из-под Иркутска. Один из них – Романеев.
– Да мы, собственно, рядом с Иркутском…
– Двое суток на лыжах до ближайшего полустанка, – продолжала Зинаида Николаевна.
– Мы поклялись друг другу: как только кончится война – вас навестить. Нам нравятся ваши стихи, – вступил в разговор второй гость, юноша по фамилии Новиков.
Конец ознакомительного фрагмента.
Примечания
1
Оригиналы писем см. в Приложении на стр. 242–246.