История с Живаго. Лара для господина Пастернака - Анатолий Бальчев

Внимание:

1958 год, Стокгольм. Вручение Нобелевской премии по литературе Борису Пастернаку.

Сначала из серых, гладких и раскачивающихся вод Балтийского моря возникают скалообразные очертания северного города. Последний месяц года, и поэтому – почти зима, ранние сумерки, дожденосные лохматые тучи; даже цветное кино тут давало бы черно-белое изображение.

Но вот и сам город, выстроенный из того же могучего, сурового скандинавского камня, из которого возведен и Петербург. Толпа, охваченная предчувствием рождественской распродажи, в витринах уже разряжены елочки.

Борис Леонидович останавливается возле одной и, показывая рождественскую звезду на верхушке, с воодушевлением, упоенно что-то говорит спутникам.

Вот еще одна витрина, судя по всему, левацкого книжного магазина: серпы да молоты повсюду и на темной плюшевой подставочке – свежеизданная биография Иосифа Сталина с яркой фотографией тех лет, когда он уже входил в силу. Борис Леонидович обращает на нее внимание, и происходит что-то вроде обмена взглядами. А вот и знаменитое здание Академии, оцепленное вереницей самых для того времени дорогих, но для нынешнего восприятия – весьма архивных автомобилей. Борис Леонидович, как и полагается для такой церемонии, в цилиндре и фраке (ах, как они ему идут!), вокруг – студенты, оркестр, охотники за автографами, нахалы фотографы.

Вот и залы… Богатая белая лепка, женщины в сверкающих туфлях, августейшие особы, веселая жизненная мишура, чопорно-жеманный ритуал, латинские слова в вердикте Шведской академии, брызги шампанского…

Наступает момент, когда он вправе и обязан сказать миру все, что знает о жизни. И это будет потом обозначено, как голос России, голос человека середины века.

Он выходит на подмостки: «Вот я весь». Он смотрит в маленький, столь вожделенный для многих зал, где кроме множества незнакомых лиц – и те, кого он в этот момент хотел бы рядом с собой видеть: жена, дети, два-три российских приятеля, Ольга, ее дочь да сын.

Зал затих, а Борис Леонидович вдруг чувствует, что немеет, как это иногда случается с актерами на премьерах спектакля.

Невыносимо долго он стоит, опустив голову, а потом произносит внезапно охрипшим голосом:

– Я отказываюсь от этой премии, потому что меня попросила об этом одна женщина. Почести, признание, золотые дожди не стоят ее отчаяния и страха. Если бы мне повезло за счет ее страданий, я был бы очень несчастлив.

Глава 1

От начала века до…

Облака, заволакивавшие небо с утра, разошлись. Небо очистилось, но тут же стало стремительно выцветать, и вместе с ним покрывались пеплом осенних сумерек подмосковные леса.

Когда же черный, помеченный красным крестом, довоенной модели автомобиль свернул с асфальтовой полосы и, миновав разваливающиеся ворота некогда именитого поместья, зашелестел шинами по аллее могучего парка, стало и вовсе темно.

Медицинская каретка остановилась, из нее неуклюже выбрался ее пассажир и сопровождавшая его женщина невысокого роста в светлом плаще. Она тут же вошла в подъезд – улаживать деловую часть.

Этот санаторий, как и многие социальные учреждения того времени – детские дома, райсобесы, – находился под Москвой, на территории старой усадьбы. Кому принадлежало это поместье, сейчас уже трудно сказать, судя по его плачевному состоянию, видимо, помещику средней руки.

Пока женщина отсутствовала, прибывший стал осматриваться; слегка растерянно, слегка испуганно. О том, что его доставили в больницу, свидетельствовал разнообразный медицинский хлам, зарешеченные флигеля, белый халат медсестры в окне второго этажа.

Во дворе темнело. На двор залетели и стали высматривать, где им сесть, две сороки. Ветер слегка пушил и раздувал их перья. Сороки опустились на крышку мусорного ящика, перелетели на забор, слетели на землю и стали ходить по двору.

Вдруг неизвестно откуда, словно из-под земли или как черт из табакерки, возник человек и хитро хихикнул. Он был небольшого роста. Одет очень странно: длинное серое драповое пальто, такой же серый шарф, а на голове у него красовался темно-синий берет. Он постоянно поправлял левой рукой круглые очки и с какой-то нелепой застенчивостью переминался с ноги на ногу. И, будто адресованную из мусорного ящика, бросил реплику:

– Сороки – к зиме…

Борис Леонидович посмотрел на него, отвернулся.

Человек в берете продолжал:

– А я вас откуда-то знаю.

Тут снова появилась женщина, доставившая его сюда.

Судя по ее обеспокоенному взгляду, осматривавшему все вокруг, можно было догадаться, что эта женщина – Зинаида Николаевна, жена писателя.

Она поправила свою шляпу, взяла Бориса Леонидовича под руку и повела его в невероятно длинный, плохо освещенный пустой коридор, в комнату с портретом вождя над этажеркой и сонной регистраторшей, вяло перелистывающей доставленные ей бумаги; та заполнила карточку, велела расписаться, потом достала из шкафа и подала Борису Леонидовичу комплект жесткого сероватого больничного белья.

Он взглядом распрощался с женой. Они всегда так расставались: без слов – глазами.

И вот он раздет и лежит в чистом, больничными запахами пропитанном белье, на свежеустланной постели в узкой, как лодка, и высокой палате, и сестра подает ему две пилюли и стакан воды.

В дверь палаты постучались, и вошел человек с шахматами в руках. Это был тот самый незнакомец в синем берете, который совсем недавно посылал «крылатую» реплику.

– А я еще забыл сказать, что сороки не только к зиме, но и к вестям. Письмо вас ждет… или гости заявятся.

Он раскрыл доску, поставил ее на столик и стал размещать фигуры. По тому, как он это делал – вперемежку черные с белыми, – Борис Леонидович догадался, что перед ним самый настоящий сумасшедший. Невольная улыбка возникла на его лице. Партия должна была получиться увлекательной.

Он не ошибся. Фигуры прыгали, как хотели.

«Сумасшедший» принял самый, что ни на есть, серьезный вид и сказал:

– Должен вам представиться, не так ли? Ведь принято? Я вам первому представляюсь, потому что вы внушаете мне доверие. Я… Иосиф Сталин.

Борис Леонидович вскинул брови.

– О! Выходит, мы с вами некоторое время назад разговаривали по телефону.

– О чем же?

– Вы меня расспрашивали о таком поэте Мандельштаме. Слыхали?

– Нет. Но звонить по этому поводу могу. Ну, и что дальше?

– Мы поговорили. Я сказал, что хотел бы вас спросить еще о жизни и смерти, а вы положили трубку.

– Я был очень занят.

– Чем?

– Ну, это долго объяснять. А вы, как я понимаю, писатель?

– Был, когда-то писал. Больше не пишу и не буду, наверное.

– А у вас очень несчастный вид. Небось, целый год не спали.

– Целый год.

– Что ж вы так?

– Я был за границей, где живут мои родные. Я не видел их четырнадцать лет. Мне надо было сесть на поезд и проехать сотни километров, а я не поехал, потому что боялся.

– Ну, сечь они там вас не стали бы: вы уже большой.

– Я боялся, что вы меня за это расстреляете.

– Вы доктор, я же вас помню, только позабыл вашу фамилию. Ну, вы ее мне потом напомните. За границу вы не ездили, это вам только приснилось. Вы – доктор, от революции скрывались по городам да захолустьям, в Москву осмелились заявиться после НЭПа. Опустились, женились на дочери бывшего вашего дворника, детей с ней наплодили… Все верно?

Появилась медсестра. Украдкой посмотрела на Бориса Леонидовича, понимая, что это совсем не простой пациент. Потом бросила укоризненный взгляд на человечка, смела партию с доски, взяла его за «плечики» и выставила в коридор.

– А ну, брысь!

Послышались быстрые шаги доктора Левина. Он вошел и молча обнял пациента.

В лесу было совсем немного пожелтевших деревьев, а в самой глубине он оставался еще свеж и зелен. Послеобеденное солнце пронизывало ветви своими лучами, и листья пропускали свет и горели с изнанки зеленым огнем бутылочного стекла. Доктор Левин, поддерживая Бориса Леонидовича за левый локоть, уводил его к тропинке.

– Давай, погуляем наедине, в стороне от чужих глаз да ушей. Я бы очень хотел помочь тебе, а для этого нужна вся правда.

– Правда очень проста, и ее очень мало. Я схожу с ума. Я погибаю. Будет удивительно, если я уцелею. У меня ощущение, что некая леденящая сила убивает вокруг меня все лучшее, все живое и исподтишка при этом наблюдает за мной: ну как, не сорвусь ли? А я не срываюсь. Вот это и суть области зачаточного безумия.

– В медицинском направлении записано, что у тебя тотальная бессонница, и она длится целый год. Это возможно?

– Как видишь.

– Узнаешь эти места?

Борис Леонидович осмотрелся вокруг и как-то растерянно развел руками.

– Нет.

Левин с пониманием посмотрел на друга.

– Пройдем еще немного…

Лесная тропа привела их на открытую лужайку, примыкающую к вилле, обильно украшенную еще сохранившейся резьбой по дереву. Хозяева ее, как и полагалось, давным-давно сгинули неизвестно куда, потом десять лет или больше она предназначалась для какого-нибудь приюта или дома отдыха политкаторжан и медленно опустошалась. С этой осени для нее начиналась новая жизнь, предполагались пристройки и переоборудование, о чем свидетельствовали строительные материалы. Вот-вот должны были начаться работы, но до их начала следовало вытравить из дома вредный дух прежней хозяйской беззаботной жизни. Этот дух еще теплится по углам высокого чердака в виде изъеденных пылью книг, нотных тетрадей, изрешеченных молью остатков одежды, полуистлевших картин, осколков посуды, бутылок с этикетками давно не существующих вин.