История с Живаго. Лара для господина Пастернака - Анатолий Бальчев

Группа нетрезвых коллег поддержала:

– Вызови, вызови!

– Только уберите этот пьяный хлам! – фотограф брезгливо поморщился в сторону стола.

Все притихли. Гена полистал пухлую записную книжку, набрал номер.

– Борис Леонидович? Это вас беспокоит фотограф Гена, вы меня помните, я вас снимал для газеты после вашего возврата из Парижа. Помните? Вот, замечательно! У нас тут собрание литературной молодежи, читаем стихи, спорим, и вот есть среди нас ярые ваши поклонники, они подали мысль пригласить и вас, так сказать, «здравствуй, племя молодое, незнакомое…»

В зале раздался смешок.

Тут он замолк, потому что стал говорить его собеседник. Говорил долго, и лицо фотографа стало выражать нетерпение. Однажды, положив трубку на полочку, он даже успел сбегать на балкон к фотоаппарату.

Ольга понимала, что начинается поругание. Тревожное предчувствие снова охватило ее сердце.

Прислонив к правому уху трубку и наблюдая из окна, как по улице снуют торопливые граждане в серых пальто, фотограф с иронией произнес:

– Сидим вот на замечательном балконе с видом на храм Христа Спасителя! Это Шерговский особняк, вы легко доедете. Второй этаж.

И бросил трубку.

– Приедет, – объявил Гена, – Но сам жалею, что вызвал его. Он та-а-кой зануда!

Закатил глаза.

– Погодите. Он же уважаемый человек, а у нас форменный бардак. Прибираем стол, – скомандовал Фадеев.

На столе, и правда, стояли какие-то бутылки от алкоголя, полупустые стаканы, валялись запачканные чернилами листы.

– Не стоит. Юра, вот возьми, расставь шахматы. Сиди, задумавшись, как Алехин, и будет ажур. Многоцелевой молодежный вечер, – выпустив клуб сигаретного дыма в сторону балкона, самоуверенно предложил Ривин.

– А что, идея! – наивно подхватил Сашин брат, – я буду играть в шахматы!

– Я, если честно, не думал, что он согласится, – низким голосом сказал Саша, – ведь серьезный же человек: как он не учуял розыгрыша?

Саша не глядел на Ольгу, которую муж тем временем ласково и преданно обнял за плечи.

– А я его понимаю, – сказал он, – живет человек, считай, взаперти, ни души вокруг. К волкам выйдешь, не то что к фотографу Гене!

– Ничего, Оля его защитит!

А Ольгу какая-то сила вдруг подняла и, вырвавшись из объятий, она выбежала на лестницу, скинула туфли и легкими ногами побежала прочь.

Куда она бежала? Куда глаза глядят.

А через некоторое время, озираясь, крадучись, из того же подъезда, вышел Саша: потоптался на месте и потом, включив интуицию, уже решительно зная, что угадал, куда скрылась женщина, направился вперед.

Храм Христа Спасителя еще возносился над древней Москвой. Быстро темнело. На улицах стало теснее. Дома и заборы сбились в кучу в вечерней темноте. Надвигалась жаркая душная ночь.

Фотограф Гена со своего поста на балконе первым заметил приближающегося к особняку человека.

– Идет!

В гостиной уже горел свет.

Народ несколько угомонился, а когда гость переступил порог, на миг и вовсе все затихли. Борис Леонидович несколько изменился с тех пор, как встречался с доктором Левиным. Стал похожим на человека, которым владеет некая тайная мысль: так было на самом деле.

Это обстоятельство помогало ему многого не замечать: того, в данном случае, что его заманили на склизкую попойку, что какой-то хилый человек силится играть с ним в шахматы, где фигуры на доске расставлены черт знает как, что встреча с «молодым-незнакомым» племенем заранее оговорена как его, Бориса Леонидовича, растерзание.

– Как вы относитесь к стихам Есенина? – нарушил молчание Иван.

Его отстраненный вопрос уже скрывал в себе признаки беспокойства по поводу отсутствия Ольги.

– Ракета! Через минуту взрывают! – прервал разговор Гена.

Все высыпали на балкон, Борис Леонидович последним, как бы сомневаясь, стоит ли на это смотреть.

Храм Христа Спасителя доживал последние секунды. Сигнальная ракета медленно, как пушинка, опускалась к скромно одетой в сумерки земле. Она исчезла, и силуэт храма стал раскалываться, рушиться. Когда храма не стало, донесся и взрыв.

– Ура! – с каким-то неподдельным спокойствием и оттенком злорадства произнес Ревин.

Но его почему-то никто не поддержал. Стали возвращаться к столу. Олин муж воспользовался замешательством, быстро сбежал по лестнице вниз и очутился на улице.

Ольга находилась совсем неподалеку от места взрыва, и как только прекратился грохот рушащихся глыб, ее охватило густое облако едкой белесой пыли. Она закашляла, начала протирать глаза и, наконец, скрылась в подъезде.

Когда же облако миновало и улеглось, она вышла.

И тогда увидела Сашу. И засмеялась. И он засмеялся. Оба были похожи на мукомолов.

– Бьют Боженьку по всем статьям, – Саша как-то грустно улыбнулся, обнял женщину и поцеловал ее; она ответила на поцелуй.

В это время Бориса Леонидовича уже начинали колоть во все бока… Гостиная, где снова царил шум и гам, играл граммофон, кружились пары, превратилась в индейскую баню… А вокруг стола собралась приличная толпа.

– Вы отдаете себе отчет, что нынешний исторический момент особый? И вот, например вас в этот момент, конкретно, вот сейчас, что вас лично, например, волнует?

– Одно место из Писания, – почти сразу ответил писатель.

Участники застолья переглянулись.

Пастернак продолжал:

– Когда Ною было поручено приступить к строительству ковчега, это казалось безумием. Во-первых, объем работы… Таких размеров судно впервые удалось возвести к концу прошлого века, да и то с использованием огромной рабочей силы, механизации и так далее. А тут – один человек всего. Но меня не это даже поражает, а то, где именно ковчег строился. В кукурузных полях, в трехстах километрах от моря, где надо вымаливать у неба каждую каплю дождя.

– Что думали по этому поводу соседи Ноя? Это же продолжалось около ста лет. Были ли попытки это пресечь? Может, убить его? – с какой-то даже мягкой издевкой спросил Фадеев.

– Обязательно. Были. Но, думаю, никчемные, потому что ковчег должен был появиться.

Какой-то человек с красивым лицом кисло ухмыльнулся.

Фадеев, внимательно выслушав ответ, снова обратился к писателю:

– Так ведь вы сами, Борис Леонидович, от нашей клокочущей жизни – за тысячу триста километров, и вокруг вас, если так можно выразиться, каменистая пустыня, без людей, без жизни. Вас можно было бы и пожалеть, если бы не ваша, скажем прямо, двурушническая позиция. Вы продолжаете писать, стало быть, хотите, чтобы вас услышали. А вам есть, что сказать людям? И не есть ли вами говоримое, якобы невнятное, попросту шифр? Вот вы пишете в одном месте: «Поел живьем». Стало быть, у нас где-то человечиной питаются? Где вы это видели? Я спрашиваю: вы это видели своими глазами?

– Да, видел.

Шум вокруг стола неожиданно затих.

– То есть как?! – покосился на него Ревин.

– Лет пять назад, во время писательской поездки по колхозам. На полпути к какой-то деревне наша машина испортилась, я вышел побродить по лесу, заблудился, вышел к поселку возле речки, зашел в избу. Там за столом сидело несколько человек, они ели… мне кажется, это был ребенок.

– Своего, что ли?

– Зачем своего, когда чужих вокруг полно, да беспризорных! – то ли с иронией, то ли серьезно ответил за него Гена.

– А я бы своего съел, а то, если не я его, то он – меня! – с небрежной иронией отозвался Сашин брат.

Тут уже Фадеев решил взять ситуацию под контроль, строго посмотрев в сторону Сашиного брата, и посоветовал:

– Поумерьте свой аппетит.

– Ну, фантазия у вас, как у Жюль Верна, «Дети капитана Гранта», ни прибавить, ни отнять, – решил свести все к шутке человек с незапоминающимся лицом, – да вот только жаль – не в ту степь. И вообще… никто так явно не нарушает нашего коммунистического образа мысли и жизни, как вы, Борис Леонидович. Да еще, плюс ко всему, гусей дразните. Понимаете, о чем я говорю? Не думали ли вы когда-нибудь о том, что вы ходите по краю пропасти? Что ваше имя, например, может быть помещено в какие-либо страшные списки?

Пыль улеглась, но ночь была такая жаркая и душная, что от каждого движения бросало в пот. На набережной появилось несколько влюбленных парочек. Среди них показались и Ольга с Сашей, сами похожие на влюбленных.

Они, не торопясь, шли плечом к плечу и что-то увлеченно обсуждали.

Над тем местом, где еще час назад возвышался храм, светила блеклая луна.

Пылали костры, и в их свете начиналась поспешная разработка руин. Дюжина сильных парней дробила ломами и кувалдами обломок купола с изображением голубя на нем.

Это привлекло внимание Ольги, и она захотела подойти чуть ближе, чтобы рассмотреть обломок. Саша последовал за ней.

– Когда я, бывало, заходила в этот храм, то этот голубь наверху казался таким маленьким… он был едва различим.

Теперь же на земной тверди лежала распластанная двухметровая птица, охваченная языками пламени.