История с Живаго. Лара для господина Пастернака - Анатолий Бальчев

– Как видишь.

– Узнаешь эти места?

Борис Леонидович осмотрелся вокруг и как-то растерянно развел руками.

– Нет.

Левин с пониманием посмотрел на друга.

– Пройдем еще немного…

Лесная тропа привела их на открытую лужайку, примыкающую к вилле, обильно украшенную еще сохранившейся резьбой по дереву. Хозяева ее, как и полагалось, давным-давно сгинули неизвестно куда, потом десять лет или больше она предназначалась для какого-нибудь приюта или дома отдыха политкаторжан и медленно опустошалась. С этой осени для нее начиналась новая жизнь, предполагались пристройки и переоборудование, о чем свидетельствовали строительные материалы. Вот-вот должны были начаться работы, но до их начала следовало вытравить из дома вредный дух прежней хозяйской беззаботной жизни. Этот дух еще теплится по углам высокого чердака в виде изъеденных пылью книг, нотных тетрадей, изрешеченных молью остатков одежды, полуистлевших картин, осколков посуды, бутылок с этикетками давно не существующих вин.

Вот для этого всего хлама и был состряпан в центре лужайки костер.

Борис Леонидович глазел на дом, как зачарованный.

– Ведь я был здесь когда-то!

– Да, более четверти века назад.

– Вот на этой терраске отец писал портрет твоего отца! А на этой ступеньке по вечерам усаживался Балтрушайтис! А здесь ты едва не сбил с ног Льва Толстого. Ну, а что из этого окна?

– Бывало… из этого окна доносился взбудораженные звуки рояля… Играла твоя мама…

– …Скрябина! – он застыл, словно пытаясь снова услышать ту волшебную музыку.

Парочка по-мужски одетых «стройработниц», безучастных ко всему происходящему, вяло подкармливала пламя останками давней жизни. Костер был разложен так, что приходился против солнца. Оно просвечивало сквозь прозрачное пламя, как сквозь зелень леса. Огня не было видно, и только по слюдяным струям горячего воздуха можно было заключить, что что-то горит и раскаляется.

Любопытство повлекло, и писатель приблизился к костру, носком ботинка спихнул и разрознил одну из сваленных бумажных куч. Обнаружилось два или три ежегодных отчета Всероссийского географического общества, отдельный том свода законов Российской империи, почти сгоревшая книжка чьих-то стихов, и Борис Леонидович подтолкнул ее в сторону пламени, словно приканчивая безнадежного раненого.

И тогда обнаружилась взволновавшая его страница. Это был лист из сочинений Скрябина. Он знал эту музыку, более того – помнил первое ее исполнение.

И он, и Гриша Левин были тогда уже не отроками, но еще не юношами. Дом был покрашен в красно-синие цвета, в окнах того второго этажа качались занавески. Он вспомнил… перед его глазами, в уютной зале, как наяву, возник черный однокрылый рояль. Скрябин играл и что-то пояснял сидящему рядом поэту Балтрушайтису. Вдоль стен залы расположились его отец, мать, доктор Левин.

Но главной достопримечательностью для юноши в тот вечер была незнакомая соседская по даче семья, и не семья собственно, а девушка, их с Гришей сверстница или, может быть, чуть-чуть старше. Был и круглый стол с самоваром и зеленым полушарием лампы над ним: сцена, десятикратно размноженная картинами провинциальных художников.

Скрябин в тот вечер был в особенно приподнятом настроении. Он восторженно делился с аудиторией своей творческой задумкой и, казалось, дирижировал залом.

– Назову свою ораторию «Ковчег», – продолжал Скрябин, – и так как вы, Балтрушайтис, здесь, я предлагаю вам, присутствующему при рождении замысла, написать либретто. Оратория, по этому замыслу, должна спасти мир. Она будет состоять из трех частей: порча земли и человека, строительство Ноева ковчега, потоп и спасение.

Борис Леонидович, да и Гриша, как бы стесняясь друг друга, поочередно заглядывались на прелестную гостью. Она ловила эти взгляды и отвечала легким кивком, причем по преимуществу – в адрес Бориса Леонидовича.

Гриша подсел поближе к другу и в полголоса, чтобы никто не услышал, но при этом не подумал, что они секретничают, сказал:

– Ее зовут Лара. Она, знаешь, на кого похожа? На Катю Маслову в рисунках твоего отца.

Все художники той поры видели в женщинах один и тот же образ. Он возник впервые на картинах художника Россетти, увековечившего таким образом свою жену. Золото пышных волос, лунатический взгляд, мягкость позы и какая-то пронзенность смертью, жажда ее.

Гриша, хорошо зная своего друга и по одному взгляду определивший, что Боря помышляет как бы затеять с незнакомкой беседу, решил взять ситуацию в свои руки:

– Давай незаметно выйдем. Она нас поймет и тоже вслед выйдет. Я тебя познакомлю с ней.

Кавалеры очутились на лужайке перед домом и некоторое время дожидались. Но никто не появился. Гриша заерзал.

– А давай всех удивим!

И изобразил крик ночной птицы.

– А ты умеешь так?

Борис Леонидович попробовал. Вышло похоже. И они закричали, кто во что горазд. Длилось это шальное звукоподражание до тех пор, пока не разболелось горло.

Тогда вернулись в дом.

Взрослые оставались в прежних позах, молчали, задумавшись, даже не заметили исчезновения и возвращения проказников.

– Считается, что, когда вот так кричат совы, это к войне, – произнес Балтрушайтис со свойственным ему видом знатока.

Все с недоумением, не совсем понимая, о чем идет речь, переглянулись.

Лара, кажется, сообразила, в чем дело, и Гриша ей лукаво подмигнул.

Так же, четверть века спустя, доктор Левин подмигнул своему пациенту, стоя перед догорающими остатками прежней жизни.

– А ведь, если подумать, мы и впрямь тогда вызвали войну. До Сараева оставался месяц.

И он направился по дубовой аллее, ведущей к обрыву над рекой.

– Я туда не пойду, – решительно сказал Борис Леонидович.

– А ты по-прежнему так остро помнишь. Как твоя нога?

– Как и предсказывал твой отец. Срослась… но стала короче.

– Но хромота почти незаметна.

– Когда как. Но это спасло меня уже от двух войн.

Левин остановился, посмотрел на Бориса Леонидовича, потом отвел взгляд куда-то в сторону… И затем задумчивым медленным шагом они двинулись в сторону санатория.

– Ну вот. Ты не болен… Ты очень-очень несчастный. Словно заколдованный злым духом в сказке. Но это сейчас почти со всеми. Ты отдохни у нас, а потом возвращайся в город. Раз есть колдовство, найдется и расколдовка.

Глава 2

Зарождение Живаго

В санатории он провел полторы недели. В день выписки домой возвращался так долго, что иной посторонний добавил бы от себя: будто нехотя. Но он не домой не хотел: мучительно было возвращаться в жизнь и, он знал, начинать все сначала.

Это состояние словно передалось выбранному им трамваю. На вагон все время сыпались несчастья; то застрявшая колесами в желобах рельсов телега задерживала его, преграждая ему дорогу. То под полом вагона или на его крыше портилась изоляция, происходило короткое замыкание и с треском что-то перегорало.

Вагоновожатый с гаечными ключами в руках выходил с передней площадки остановившегося вагона, что-то чинил, опустившись на корточки. Движение возобновлялось.

Он сидел на левой одиночной лавочке вагона и видел ровную, ни чем не примечательную улицу. Иногда над крышами вырастали купола храма и снова заслонялись серыми постройками. Старая седая дама в шляпе из светлой соломки и в сиреневом, туго стягивавшем ее фигуру старомодном платье плелась по тротуару. Ее путь лежал параллельно маршруту трамвая. Трамвай то ломался, то, стронувшись с места, обгонял ее, но потом новая поломка заставляла его остановиться, и дама нагоняла его. Она была похожа на смерть.

Пассажир с левой одиночной лавочки был, пожалуй, единственным, кто наблюдал за необычным марафоном трамвая и старухи. Другие, особенно молодые мужчины, оказались втянуты в иное развлечение. Две ладные девки, очаровательные блондиночки, одна – в алом костюме с белым в горошек шарфиком, другая – в светло-бежевом платье, устроили на проходе вагона своеобразное соревнование. Одна из них, та, что в костюме, виляя бедрами, а где надо и слегка касаясь ими плеча сидящего или бедра стоящего мужчины, как бы дефилировала по вагону вперед-назад, пока вторая наблюдала за реакциями и засчитывала «очки» и «баллы». Потом подруги менялись местами. Звучали первые возгласы одобрения…

Неизвестно, чем и когда бы это приключение закончилось, но как только трамвай остановился возле желтеющих зарослей бульвара, та, которая с задней площадки производила подсчеты соблазненных ее соперницей зрителей, неожиданно, без всякой на то причины, спрыгнула на асфальт.

Недоумевающая подруга впопыхах ее нагнала.

– Что же ты, Ольга? Нам еще пять остановок! И мы опаздываем.

Сбежавшая из трамвая, не обращая внимания на возгласы подруги, продолжала молча идти с тревожным видом, погрузившись в свои мысли. Так они прошли в окружную квартала полтора, снова обогнав старуху.