Ночной театр - Викрам Паралкар

— Едва мы умерли, как боль тотчас же прекратилась. Очень долго мы не могли пошевелиться, даже не знаю, сколько времени прошло. Не было ни света, ни звука, ничего. Потом постепенно мы снова начали слышать и видеть. К нам вернулись чувства, но не боль… слава богу, боли не было. Мы были на… на равнине. Без конца и краю. Куда ни глянь, все тянется она, во все стороны. Это и был загробный мир, доктор-сагиб, куда все попадают после смерти.

С нами вместе были мертвецы со всего света. Они говорили на множестве языков, но мы их, как ни странно, понимали, а они нас. Многие скончались от старости, кто-то от болезней и эпидемий. Кто-то, как мы, был убит безвременно, несправедливо. Все когда-то умрут, но не так же. Нет ничего хуже, чем человеку убивать человека.

Мы встретили многих людей, и у каждого была своя история. Попадались очень интересные — из времен и стран, о которых я слыхом не слыхал. Я искал королей, исторических деятелей, но, само собой, большинство мертвецов оказалось из простых, вот как мы.

Учитель рассказывал, хирург же тем временем глубже надрезал живот мальчика, рассек тонкий слой подкожного жира. В брюшной полости блестели многочисленные сгустки крови. Если кровотечение было вызвано травмой крупного кровеносного сосуда, пиши пропало: исправить это в условиях лечебницы не получится. Однако разрез чересчур мал: чтобы лучше осмотреть внутренности и понять, в чем дело, придется его расширить.

— Так, значит, на вас напали сегодня вечером, после заката? А потом вы оказались на равнине? Сколько же времени вы там провели?

— В загробном мире время определить невозможно, сагиб. Нет ни солнца, которое всходит и заходит, ни дней, ни недель. Там не темно, вовсе нет: тамошний свет… сияет и всё не становится ни ярче, ни слабее. И спать там тоже нет нужды. Когда мы только-только там оказались, были очень напуганы и цеплялись за то единственное, что было для нас естественно, как дыхание. Мы пытались заснуть, мы себя заставляли. Закрывали глаза, ложились на землю, воображали, будто сейчас ночь, — и даже представляли, что видим сны: вдруг да помогло бы. Живые сначала засыпают, а потом им что-то снится, вот я и подумал: наверное, у мертвых наоборот, но увы. Забыться сном не получилось. Мертвым отдых не нужен — с тех пор мы бодрствуем.

Трудно описать, как там течет время. Здесь, на земле, нам о нем постоянно что-то напоминает — тиканье часов, наступление лета, приход сезона дождей, даже всякие мелочи вроде еды на плите. Снимешь пищу с огня слишком рано, и она останется сырой, слишком поздно — пригорит: чем не мера времени? И даже если запереться в комнате, выключить свет и сидеть в полнейшей тишине, услышишь, как бьется твое сердце. Там же ничего такого нет. Кто-то из обитателей загробного мира говорил мне, что живые так чувствуют время — или, скорее, безвременье — разве что в утробе матери, но кто же об этом помнит?

В общем, чтобы ответить на ваш вопрос, доктор-сагиб, предположу, что через неделю-другую я совершенно утратил ощущение времени. А случай вернуться представился нам позже, гораздо позже. И вот сейчас, после всех блужданий по равнине, для нас снова нет ничего важнее времени. Мне приходится напоминать себе, что часы снова тикают и все поменялось. Или вернулось на круги своя: тут уж как посмотреть.

Хирург взял зажим из рук аптекаря. Она старательно отворачивала от стола закрытое маской лицо, но прислушивалась к каждому слову.

— А потом мы встретили небожителя, можно назвать его ангелом, и рассказали ему о совершенном над нами злодействе. Не только о том, что нас ранили, доктор-сагиб, но о том, что нас убили. От удара ножом погибают не все. Кого ударить ножом, решают люди; кто выживет, а кто умрет, решается свыше. Этого не должно было произойти. Мы ни разу в жизни никому не причинили зла. Мой сын был достоин жить, вырасти, создать семью, которая будет заботиться о нем, когда он состарится. И ангел спросил, чего же мы хотим от него.

— Отправьте нас обратно, — попросили мы. — Позвольте нам вернуться к жизни.

— Некоторые законы нельзя нарушать даже нам, — ответил ангел. — Равнину между жизнью и смертью переходят только в один конец. Едва вы попадаете сюда, уже неважно, как именно вы погибли и была ли ваша кончина неправосудной. Все кончено.

— Но ведь можно родиться снова? — спросили мы. — Наши священники говорили, что так бывает. Неужели они нам врали?

— Родиться-то можно, — подтвердил ангел, — но не так, как рассказывают в ваших краях: мол, человек перевоплощается в насекомое или во льва — словом, каждый раз в кого-то другого. Переродиться вы можете только людьми, из женской утробы. Выбирают для этого судя по добродетелям, по тому, как вы прожили жизнь. Не теряйте веры. Вам обязательно представится случай, хоть и не сразу.

Хирург рассек мальчика от грудины до пупка. Прорезал кожу, подкожный жир, волокнистую ткань посередине живота, между мышцами. В раскрытой брюшной полости багровело море застывшей крови. Хирург принялся вычищать сгустки. Происходившее сейчас изумляло его больше всего: мальчик в сознании, но на подносе растет гора сгустков его крови, обнажая внутренности.

На краю селезенки зиял глубокий разрез. Сейчас сухая розовая селезенка выглядела совершенно невинно, но можно было представить, как сильно рана кровила при жизни. Хирургу пришлось повозиться, но в конце концов он удалил всю кровь, скопившуюся под печенью, сальником и в складках вокруг кишок. Доктор внимательно осмотрел внутренности: нет ли других повреждений. Закончив, положил инструменты на поднос и глубоко вздохнул.

— Что случилось, сагиб?

— Ничего, все в порядке. Я выяснил, от чего умер ваш сын.

Учитель вздрогнул, и хирург пожалел, что выразился слишком резко.

— От чего?

— От раны на селезенке.

— Все остальное цело?

— Вроде да.

— То есть если бы… если бы не задели селезенку, он бы выжил?

— Да. Скорее всего, да.

Лицо учителя исказила гримаса боли, он морг-нул, поджал губы и отвернулся. Потом, чтобы хирург с аптекарем не видели его глаз, зарылся лицом сыну в волосы и вдруг заплакал — впервые за вечер, словно больше не в силах был сдерживать волнение.

Хирург дважды сухо кашлянул, чтобы справиться с чувствами, охватившими его при виде чужого страдания. Он со студенческих лет приучился владеть собой, даже, пожалуй, слишком преуспел в этом, поскольку уже давно не чувствовал вообще ничего. Порой, когда последние вздохи больного казались лишь поворотами колеса, раздавившего безжизненный предмет, который следовало вынести,