Ведьма и секс - Владимир Круковер

Эротика и смерть

В размышлениях об эросе обычно выделяется два уровня: секс - и эрос, или пол - и любовь. Например, Николай Бердяев пишет: "Мне всегда думалось, что нужно делать различие между эросом и сексом, любовью-эросом и физиологической жизнью пола". ("Самопознание", гл. 2; цит. по: Н.А. Бердяев. Эрос и личность. Философия пола и любви. М.: Прометей, 1989, с. 135). На самом деле, строение этой сферы не двух-, а трехступенчато. Эротика составляет особый, средний уровень межличностных отношений, который нужно отличать и от сексуальности, и от любви.

Пол - размножение вида посредством сочетающихся индивидов. Эротика - смертность индивида и его стремление стать всем для себя.

Любовь - бессмертие индивида и его способность стать всем для другого.

По словам Жоржа Батая, "эротизм ей (обезьяне) неведом как раз постольку, поскольку ей недостает знания смерти. И напротив, из-за того, что мы люди, из-за того, что мы живем в тревожном ожидании смерти, мы и знаем ожесточенное, отчаянное, буйное насилие эротизма... Эротизм отличается от животной сексуальной импульсивности тем, что он в принципе, так же, как и труд, есть сознательное преследование цели; эротизм есть сознательное искание сладострастия" (Слезы Эроса// Танатография Эроса. Жорж Батай и французская мысль середины XX века. СПб: МИФРИЛ, 1994, с. 278, 282).

Животные не знают эротики, потому что не знают о своей смертности и не пытаются вобрать как можно больше наслаждения в краткий промежуток жизни. Человек, в отличие от животных, "и жить торопится, и чувствовать спешит". Эротика - это интенсивное, многократно усиленное переживание того, что случается в сексе. Эротика исходит из ощущения своего смертного "я", которое пытается продлить наслаждение, превзойти функцию совокупления, присвоить себе то, что принадлежит роду. Соитие уже не служит инстинкту размножения, но множится само по себе, продлевает себя для себя.

Таким образом, величайшее наслаждение даруется нам нашей смертностью и актом воспроизводства себя в других, который мы превращаем в акт воспроизводства самого наслаждения. Влечение затормаживается, половой акт отдаляется и продлевается, нагота покрывается, создается множество запретов, в свою очередь порождающих соблазны. Так вырастает область эротики, в которой сексуальная разрядка отсрочивается и уступает место многоступенчатой игре наслаждения, одевания и раздевания, сближения и остранения. Сознание своей смертности усиливает эротическую напряженность: влечение становится круче, отчаяннее, тела сильнее сплетаются, глубже проникают друг в друга на границе грядущего небытия. Кажется, что цепляясь или впиваясь друг в друга, они смогут удержаться на краю этой бездны. Таков предел эротической одержимости, подстегнутой ужасом конца.

Но за сознанием своей смертности следует еще надежда на индивидуальное бессмертие, на то, что в каком-то смысле пребудешь всегда. Эта надежда не всегда переводима на язык религиозной веры, догматического умозрения. Она может сопрягаться со множеством самых разных религиозных, полурелигиозных и даже вполне агностических убеждений. Не всегда это ощущение возможного бессмертия перерастает даже в надежду - оно может быть просто способностью удивления, открытостью малым вероятностям, случайностям, почти невозможным чудесам. Так или иначе, сознание своей смертности не может не представить, хотя бы как слабую и отдаленную перспективу, "свое иное" - возможность бессмертия. Если бы мы не знали чего-то о бессмертии, хотя бы смутно, в виде догадки, мы не могли бы знать и о нашей собственной смертности: сама граница между смертью и бессмертием прочерчивается одним и тем же знанием, сочетающим эмпирику и мистику.

Переход за границу эротически-смертного совершается как любовь. Эротика живет остранением и отсрочкой полового акта, игрой сближения-отдаления, но по ту сторону этой игры иногда, очень редко, порой лишь раз в жизни, а порою никогда, возникает чувство абсолютной предназначенности друг другу, такой нерасторжимости, над которой не властна даже смерть. Если сексуальность служит средством биологического продолжения своей жизни в потомстве, а эротика - средством наслаждения в себе и для себя, вне репродуктивных целей, то любовь - это чувство бессмертия в том единственном отношении, которое соединяет двоих, делает их бессмертными друг для друга. Как эротика включает в себя сексуальность, так любовь включает в себя эротику, но не сводится к ней. Любовь - это жажда абсолютного растворения в другом и его растворения в себе - готовность и способность провести вместе вечность - или то, что из времени нам представляется вечностью. Конечно, мы понятия не имеем, что такое вечность в себе как таковая; но поскольку мы знаем, что такое время, мы по контрасту можем знать и вечность. Больше того, если бы нам не было дано некоторое чувство вечности, мы бы не имели понятия и о том, что такое время, поскольку только соотносительность этих понятий придает им смысл.

Любовь - это такое взаимопроникновение двух существ, которое может длиться нескончаемо, захватывая те же области, где происходит эротическая игра остранения: тело, одежда, слова, книги, интересы, пристрастия, раздельное прошлое, неопределенность будущего. Но любовь не разряжается короткой судорогой, это непрестанная со-бытийность двух миров: что бы мы ни делали, между тобою и мною постоянно что-то происходит. Даже разлука, нечувствие, забвение становятся знаками этого любовного языка, как пробелы между словами. Возлюбленная - это весь мир как система знаков, указывающих на нее: система метафор, символов, аллюзий, литот и гипербол - энциклопедия поэтических образов, антология "ее" или "о ней", всеохватная "Елениана" (если ее зовут Елена), или "Наталиана", или "Ириниана"... А для женщин - "Петриада", "Алексиада", "Александриада"... Для любви все становится знаком; по выражению Барта, это пылающий костер смысла, где нет тел и вещей, есть только желание и взаимность, вопрос и ответ, тревога не- и надежда на. Любовь - это система уравнений между "ты" и "весь мир", область постепенных замещений, метафорических расширений, которая начинается с узкого "ты" и круто, как воронка, распахивается, чтобы вобрать все, что есть в мире и может быть вообще. По словам Новалиса, "что любишь, то повсюду находишь... Возлюбленная - сокращение вселенной; вселенная - продление возлюбленной..."

Абсолютное обычно противопоставляется релятивному, но в действительности возникает только на его основе. Любовь абсолютна именно как соотносительность двух индивидуальностей. Любовь - это соразмерность, сочлененность, сцепленность, сплетенность, свитость каждой ткани, мышцы, телесного сгиба, извива, косточки, жилки и волоконца. Кажется невероятным, чтобы в одном теле могло заключаться столько источников наслаждения для другого. Но ведь каждый обладает только одним, ограниченным телом, и в этой соразмерности двух тел - источник той неисчерпаемой радости, которую они могут дарить друг другу. Бесконечна сама соотносительность двух конечных существ, их созданность друг для друга.

Любовное сцепление тел - это именно их кольцевание, свивание и обвивание членов, сотворение тугой бечевы из обвивающихся мягких мускульных волокон или сцепляющихся твердых звеньев и сочленений. Женщина и мужчина так созданы, чтобы бесконечно впускать другого в себя, погружаться и окружать собой, так свиваться, как свиваются нити в ткани. Любовь - это непрерывно снующий челнок, ткущий из двух тел, из объятий, переплетений, смыканий, размыканий, сжатий, разделений, плотнейшую ткань нового, двойного существования. Как веревка несравненно крепче порознь составляющих ее нитей, так и любовь создает это несравненное чувство крепости.

Платоновский образ любовного слияния как двуединого существа, андрогина - слишком сильная метафора, чтобы быть только метафорой. В своем теле испытываешь эту метаморфозу вхождения в более сильное, упругое тело, в котором составляешь только половину - но такую, которая то и дело теряет свои границы и забывает, где она и сколько ее, половина ли она. Там, где кожа слипается с кожей, рука сжимает руку, нога прилегает к ноге, начинают биться маленькие сердца, принадлежащие уже другому, андрогинному телу. Все, что у отдельного, однополого тела снаружи, у двуединого тела становится внутри; грудь, живот, ребра превращаются как бы во внутреннюю полость этого двуполого существа. Но главное, сердце начинает биться там, где производитель жизни припадает к источнику жизни, где они одержимы жаждой вычерпать друг друга до дна - и одновременно переполнить до краев...

И в этом безумном желании вдруг впадают в совместный ритм биения, подобный учащенному биению сердца, взволнованному, выпрыгивающему из грудной клетки, но не теряющему своей ритмичности. Соединяясь и разъединяясь, два органа образуют один центральный орган двойного организма. Туда, отхлынув от сердца, устремляются потоки крови, там все разбухает и переполняется, там действительно образуется сердце двуполого существа - сердце, скоротечная жизнь которого всякий раз кончается инфарктом, предельным учащением ритма и бурным разрывом миокарда. Оргазм - это и есть инфаркт андрогина, его скоропостижная смерть и разъятие на два трупа, которые лишь постепенно могут очнуться к своей раздельной жизни.