Мир, где тебя нет (СИ) - Дементьева Марина

Колени подкосились сами собой, будто подсекли сухожилия. Эстель бормотала извинения. Обессмыслившийся взгляд стелился по земле, напарывался на мелкий гравий, высохшие стебли осоки, осенний сор. Стыда она не испытывала; все чувства, что проходили по ведомству души, онемели, отмерли. Лишь тело говорило с ней на языке боли: всё больше знобило от холода и потери крови, тупо ныла поясница и низ живота, и пульсировала подобная фантому родовых схваток боль.

Эстель остро ощутила пустоту под сердцем; разрешившись от бремени, она будто потеряла прежнюю целостность, стала чем-то ущербным, незавершённым, и это осознание грузно навалилось на неё бессловесной животной тоской.

— Где он?.. — мёртво произнесла Эстель.

Взгляд её уносил на матово-полированной спинке запоздалый жучок, спешащий в смёрзшейся серой землице по своим жучиным делам. Сколь счастливей была неразумная букашка бессмертной эльфийской ведьмы!

— Кто — "он"? Твоё отродье? — Стихна сменила елейно-приторный голосок на куда как более подходящее ей шипение атакующей гюрзы. — Наверное, верещала от счастья, узнав, что родишь Эджаю ребёнка? Да, да?!

Ненавидящие глаза сузились, рот скривился в уродливом оскале. Княжна более не помнила себя; язвящие, ранящие слова она выплёвывала вперемешку с ругательствами. — Это должен был быть мой ребенок!! Наш с Эджаем! Это я — я! должна была родить ему сына! Но как он мог опуститься до тебя, говорящей подстилки? Попрать заветы предков, не остановившись даже перед страхом высшего возмездия? Ведь ты околдовала его, приманила к себе запретными чарами! Как иначе?.. Но ничего, ничего, не мне одной страдать от твоей подлости... о нет. Оглянись: чего ты добилась своим проклятым колдовством? Ты одна виновна в его гибели, ты, ты!! Эльфская дрянь! Если бы он остался со мной, был бы жив! Ты всё испортила, ты убиваешь, заражаешь всё, к чему прикасаешься!..

Эстель молчала, оглушённая обвинениями. Яростные вопли Стихны многократно отдавались в сознании, пригибая долу, вбивая в землю и ещё ниже — ввергая в Бездну.

Теперь для её истомлённого рассудка эти ничем не оправданные наветы виделись непреложными истинами, начертанными на каменных скрижалях. Ведь услышаны они были в минуту скорби и отчаяния, когда мятущийся разум Эстель готов был уверовать во что угодно.

"Одна виновна в его гибели! Виновна... Виновна-а-ааа..."

— Так что, всё ещё хочешь узнать, где твой ненаглядный сыночек?

Стихна сложила у груди красивые сильные руки, покачивая ими в глумливом жесте — так держат и укачивают ребёнка. Но ребёнка — не было. Вполголоса княжна напевала слова колыбельной, и Эстель сделалось жутко от мелодичности авалларских фраз.

Колыбельная звучала кощунственно исковерканной — отчего? Эльфийку объял мертвенный холод; сначала она почувствовала глубинный суеверный страх и лишь затем поняла его причину.

Стихна пела колыбельную на мотив погребальных причитаний.

— Антариес — известно тебе это место? Ищи там, вот только не думаю, что тебе удастся хоть что-то найти.

Смысл слов не тотчас достиг сознания. А после накрыл погребальной плитой, отделяя от света, из белого ставшего чёрным, гася солнце — не краше сальной свечки.

Жить теперь стало не для чего. И не для кого. И не осталось никакой опоры, удержавшей бы её от падения, сумасшествия, смерти. Не осталось ни надежды, ни любви, ни веры. Даже гордости и той отныне нет, вся осталась на колких камнях под ногами.

Но нет — кое-что всё-таки у неё ещё было. И Эстель отдаст причитающуюся плату этому единственному чувству, пришедшему взамен всем прочим и на время заполнившему гулкую, как в пересохшем колодце, пустоту внутри.

Изломанная в поклоне фигурка на диво легко, опасным текучим движением поднялась с колен. Язык онемел бы, бессильный назвать прямую, как струна, раняще прекрасную некой сумрачной, неживой красотой женщину отверженной; лохмотья покрывали её плечи королевской мантией. Светлая леди Эстель Руаваль стала другой, но это по-прежнему была она.

Для Стихны же Эстель значила даже больше. Из некогда травянисто-зелёных глаз Эстель на авалларку прямо и бесстрастно смотрела её смерть.

— А какое право ты имеешь судить меня? Кто ты, чтобы вынести мне обвинительный приговор? Разве безгрешна — судить невинного? Да будь ты проклята.

Стихну колотила крупная дрожь, пока тихие монотонные слова Эстель падали комьями земли на могилу. Княжна знала, на чью могилу. Её сковал нездешний незнаемый холод — даже пальцем не пошевелить; хотела закричать, но из горла вырвался лишь писк умирающей крысы. Всё, что она знала и умела, чем свободно владела, — вмиг забылось. Сила стихии впервые не откликнулась на призыв.

Бесцветный, словно сонный голос Эстель взорвался яростью, которой не могло быть места на земле, разве только демоны принесли её из тех глубин Бездны, что и у худших грешников не достанет вины спуститься туда.

Полыхнувшая снежным сиянием фигура Эстель — последнее, что довелось увидеть в недолгой бесславной жизни благородной княжне Стихне Карунах.

(Синар, Добрая Весь. Конец весны 992-го, настоящее)

— Костёр, Эстель? До сей поры задаю себе вопрос, но ответ не является. Казнь приводил в исполнение Магистр, только он мог отменить её. Или же некто... даже не равный, но превосходящий его по силе. Я не знаю такого мага, и никто не знает. Разве что сами боги обратили долу свой взор.

(Телларион. Начало зимы 963-го)

Свет факелов лезвием провёл по глазам. Эстель вскинула руки, защищаясь от боли. Ресницы увлажнились от невольных слёз.

Она почувствовала, как с колен пропала горячая тяжесть маленького тельца: крысы с человеческим благоразумием порскнули в невидимые щели. Оставив узницу один на один... с кем? Эстель пока не видела посетителя. Для неё это не имело значения.

В последние... дни? недели? месяцы? серые зверьки были для неё единственными друзьями, и, как с друзьями, она делилась с ними куском хлеба. Взамен они дарили ей утешение.

— Кис-кис! Нет... цып-цып... Фьюуу... где же вы? — бормотала Эстель, слепо водя вокруг себя руками. — Даже и вы меня оставили... никому не нужна.

Мужчина, держащий высоко над собой факел, смотрел на узницу с брезгливым сожалением.

— Теперь вы видите сами, Магистр, она безумна.

Магистр... это слово ранило острее и глубже, чем впившийся в ладонь глиняный осколок. Стало трудно дышать от безнадёжной ненависти. Пускай безумна — даже её скорбного рассудка достанет уразуметь, кто повинен в смерти мужа. Да, Магистр не своими руками убивал Эджая. Но разве вина вынесшего приговор не превыше вины приведшего приказ в исполнение?

Будь у неё силы, она убила бы, не раздумывая.

Верховный маг, в свою очередь, разглядывал оставленную первоисточником ведьму. Насколько он помнил, прежняя Эстель отличалась редкой красотой. Странно было ожидать, что все превратности: изгнание из рода, продолжительные скитания неизвестно где, наконец, заключение в телларионских застенках — пройдут для неё бесследно.

Эстель и не осталась прежней. Магистр видел похожее на измождённого ребёнка существо, укутанное в ворох грязного тряпья и слипшихся волос, с печатью безумия на лице. Теперь уж её никто не посчитал бы красивой. Но то неуловимое нечто, всегда бывшее в ней, то, что прежде затеняла внешняя красота, теперь сделалось острей, зримей, высвеченное перенесённым страданием.

Те, кто были в нём, ярились, побуждая тело немедля растерзать полупомешанную слабую женщину. Что за угроза сокрыта в той, чьих сил едва хватает на дыхание?

Их приказ нетрудно было прочесть, даже не облечённый в слова.

Убить её! Уничтожить! Наверняка, без надежды на спасение, так, чтобы не осталось и пепла. И пепел её своими руками развеять по ветру!

Взгляд Магистра встретился со взглядом, который мог бы выразить затравленную ярость подранка.