Путешествие - Станислав Дыгат

Однажды, когда он корпел над какой–то странной конструкцией, отец встал за его спиной, некоторое время понаблюдал за ним и наконец сказал:

— Что это? Кажется, ты собираешься изобрести перпетуум–мобиле?

Янек пожал плечами и, не поднимая головы от работы, сказал:

— Мы живем в двадцатом веке, дорогой мой. Удивляюсь, что ты можешь подозревать меня в такой глупости.

— Но я же пошутил! — воскликнул отец и отошел,

смущенный.

С Генриком Янек не поддерживал никаких отношений. Их не связывали ни общие интересы, ни общие переживания. Когда Генрик остался на второй год, Янек сказал ему:

— Из–за твоего идиотизма я лишился поездки за границу. Отныне я с тобой не разговариваю.

И сдержал слово.

Вначале Генрика это раздражало, потом он привык, ибо каждое, даже самое неестественное положение становится со временем естественным и привычным.

Когда за обедом Янек критически отнесся к заявлению матери по поводу причин, из–за которых Генрика оставили на второй год, отец, желая поправить дело, весело сказал:

— Ну, хватит о том, как там было и почему. Самое главное — что все это прошло, и Генрик исправился. В этом году никаких препятствий для поездки за границу уже не будет. Предлагаю Бретань.

Янек покачал головой.

— Я не еду, — сказал он.

— Как это? — воскликнули мать и отец одновременно.

— У меня в этом году другие планы. Вот и все!

— Что? Какие еще планы?

— Я не хочу ставить свои планы в зависимость от того, попадет или не попадет Генрик в плохую компанию. Я покупаю фотоаппарат и еду в лагерь ХАМ (Христианская ассоциация молодёжи) в Мшану Дольную. Я намерен этим летом заняться фотографией.

— А откуда ты возьмешь деньги на фотоаппарат? — спросил отец с чуть заметной иронией.

— Я продал несколько макетов, и есть ещё заказы на радиоприемники. Можешь не волноваться, к тебе не обращусь.

— Однако тебе потребуется мое разрешение на поездку в Мшану Дольную.

— Я надеюсь, что на этот счет мы договоримся.

— А я надеюсь, что мы договоримся на счет поездки за границу.

— Сейчас только начало февраля. Еще всякое может случиться, у нас будет достаточно времени, чтобы принять окончательное решение.

Однажды отец сказал Эмилю:

Я решил, что Генрик будет артистом.

Эмиль сделал неопределенный жест.

— Артистом? Каким артистом? Это понятие слишком общее. Что ты имеешь в виду?

— Ах, дорогой мой. Хочу, чтобы он посвятил себя искусству. Пусть сначала заинтересуется им вообще, а потом выберет себе подходящую область.

— Ты забываешь, что мало выбрать, надо еще иметь талант.

— Нет, не забываю, ничуть. Именно об этом речь. Ведь ты сам сказал, что у меня в детстве был талант, который так и не развился.

Эмиль поднял брови. Он был очень удивлен. Он не мог припомнить, чтобы когда–нибудь это говорил.

— Итак, — продолжал отец, — если, как ты сам утверждаешь, я изменил своему призванию, позаботимся заранее, чтобы этого не случилось с моими сыновьями. Собственно, я имею в виду Генрика, так как с Янеком вопрос уже решен. Он будет инженером–конструктором, ученым или кем–нибудь в этом роде. Все его увлечения и склонности вполне ясны. Здесь ничего не надо выявлять. А вот Генрик какой–то вялый, склонности у него такие неопределенные — наверняка в нем заложен артистический талант. Необходимо этот талант выявить. Вот я и хотел посоветоваться с тобой, как за это взяться.

Эмиль съежился в кресле. Он гладил себя по щеке, молчал и делал вид, что обдумывает, как извлечь из Генрика непроявившийся талант. На самом деле он думал о том, как это бывает, что человек, столь трезвый, практичный, сведущий в делах и всех тонкостях юриспруденции, в то же время может быть таким невероятным идиотом. И спрашивал себя, почему он дружит с таким болваном, что, собственно, их связывает. Как–то так получилось, что в этот момент из его памяти совершенно выпало то обстоятельство, что, когда он делал первые шаги как музыкант, именно Адась Шаляй финансировал его и поддерживал и только благодаря этому ему и удалось сделать карьеру. И даже теперь, пользуясь мировой известностью, он нередко прибегал к услугам, которые охотно ему оказывал его предприимчивый и энергичный приятель. И потому, что эти факты вылетели из его памяти, он удовольствовался мыслью, что узы старой школьной дружбы для него важнее, чем различие интеллектуальных уровней, и его так растрогало собственное благородство и бескорыстие, что он вдруг почувствовал живую и сердечную заинтересованность в таком важном вопросе, как выявление артистического таланта Генрика.

— Ну да, конечно. Ты совершенно прав. Было бы преступлением не выявить в Генрике талант, если он у него есть. Ну, что я могу сказать? Пусть, во всяком случае, ходит на концерты и выставки, пусть читает, много читает. Это ему не повредит, даже если ничего не выявится. Однако он, кажется, предпочитает играть в теннис.

— Выявится, обязательно выявится, — сказал отец с особенной улыбкой, улыбкой человека, который знает больше других. — Во всяком случае, я тебе очень благодарен за полезный совет.

Генрик действительно больше интересовался теннисом, чем искусством. То есть, если говорить точнее, теннисом он интересовался очень, а искусством, не интересовался вовсе. В этом году он завоевал первенство Варшавы среди юношей и почти все свободное время до самой зимы проводил на теннисных кортах. Кроме того, как и прежде, он любил кино, особенно ковбойские фильмы, а также веселые комедии о беззаботной жизни американцев. Читал книги только о необыкновенных приключениях, происходящих, однако, в цивилизованном мире, преимущественно в больших городах, а не в диких джунглях, прериях или пустынях. Любил мечтать, представляя себя героем этих книг, героем, обладающим всеми физическими и моральными достоинствами. И, конечно, в этих мечтах он встречал девушку, обладающую всеми физическими и моральными достоинствами. Это не была ни Мери Пикфорд, ни Клара Боу. Это была девушка, единственная в своем роде, специально созданная для него богом, абстрактный идеал, ни облика, ни черт которой он определить бы не мог.

И еще он любил ходить на школьные вечера. Настроение, создаваемое затемненными лампионами, бумажными украшениями школьного зала и коридоров, скучная обыденность которых так чудесно изменялась, темнота, окутывающая таинственностью такой шумный днем школьный двор, звуки музыки, серпантин и конфетти — все это, именно в этих стенах, такое далекое от математики, истории и географии, действовало на него романтически и возбуждающе.

Он надеялся ухватить здесь нить необыкновенного приключения, может быть, встретить девушку, единственную в своем роде.

Однако каждый раз, когда вечер бывал уже в самом разгаре, все вдруг становилось серым и будничным. Генрик стоял у стены и терялся, непонятный стыд не позволял ему решиться на то, на что другие решались так свободно. Он завидовал им и, чтобы зависть меньше мучила его, презирал их. Презирал и в то же время чувствовал себя униженным, чувствовал обиду на всех за то, что никто не обращает на него внимания. Гимназистки казались ему совершенно недоступными, и он тоже презирал их. Домой Генрик возвращался грустный, полный возвышенного и горького чувства одиночества с твердым решением никогда больше не ходить на школьные вечера. Всякий раз он убеждался на опыте, что там ничего не случается, что там ничего не может случиться. Но надежда — сила, сокрушающая всякий опыт и заглушающая всякий рассудок, надежда, которая помимо воли человека ведет его к месту, где обрести он не может ничего, а потерять может все, не считалась с его решениями.

Он приходил снова и снова.

Однажды на школьном вечере, когда Генрик стоял у стены, задумчивый, с отсутствующим видом, к нему подошла девушка. У нее были гладкие каштановые волосы, низкая челка, круглое румяное лицо и большие круглые голубые глаза. На ней было зеленое бархатное платье с кремовым кружевным воротничком.

— Почему вы все время стоите у этой дурацкой стены и почему вы такой грустный? — спросила она, глядя ему в глаза. — Потанцуйте со мной.

Генрика охватил страх. Он оглянулся по сторонам — нельзя ли куда–нибудь скрыться. В то же время он отметил, что впервые на школьном вечере ему стало приятно. Заиграла музыка. Девушка взяла его за руку и повела на середину зала.

— Ну, смелее, смелее, — сказала она, улыбаясь и поощряя его. — Мне нравится, что вы такой медведь.

Она почти подтолкнула его, чтобы он начал танцевать. Он был в отчаянии, что она назвала его медведем и почувствовал себя еще более неуклюжим, споткнулся, чуть не упал и уже, было, решил оставить ее на середине зала и убежать, как вдруг она запрокинула голову — она была намного ниже его ростом — и сказала: