Путешествие - Станислав Дыгат

Генрик спрятался за киоск. Вдавил ногти в ладонь. Ванда прошла мимо, не заметив его. Она пыталась коснуться языком кончика носа. На лице ее были написаны усталость и скука. Это было лицо опустошенного человека. Пять часов школьной муки стерли с него всякое выражение. Она напоминала поношенные, обшитые мехом ботики.

У нее были гладкие каштановые волосы, подстриженные спереди челкой, круглое румяное лицо, голубые круглые глаза.

Генрик отвернулся к стене дома, у которого стоял. Пораженный, вслушивался он, как что–то в нем ломается, трещит, рушится со страшным гулом. Когда он снова посмотрел на улицу, Ванды уже не было. Она свернула в переулок.

Генрику казалось, что он внезапно очнулся от странного, мучительного сна. Он чувствовал пустоту, на душе остался неприятный осадок, но в то же время он чувствовал и облегчение. У него было такое ощущение, будто он избежал огромной опасности. Ему захотелось пойти скорее домой, пообедать, вернуться к своим обычным ежедневным делам.

После обеда он старательно и охотно сделал уроки, потом пошел в кино на ковбойский фильм.

Когда вечером, погасив свет, он лег в постель и, как храбрый ковбой, помчался в страну мечты в поисках приключений, он не нашел там никакой девушки.

На мгновенье, когда он уже засыпал, ему привиделось с назойливой ясностью лицо, обрамленное гладкими каштановыми волосами, подстриженными спереди челкой, с круглыми румяными щеками и круглыми голубыми глазами.

Он услышал в себе отчаянный крик боли и тоски и сразу уснул.

На другой день Генрик проснулся рано, свежий и отдохнувший. Он думал о фильме, который видел вчера, и о том, что ждет его сегодня в школе. Он радовался наступающему дню, все казалось ему ясным, простым и веселым. И только неизбежность встречи со Стефаном Малеком будила в нем какую–то досаду и неприятное чувство.

5

Вот видишь, — сказал отец Эмилю, — наш метод начинает давать плоды. Представь себе, Генрик пришел сегодня ко мне и попросил, чтобы я дал ему из библиотеки томик стихов Тувима. Я был очень удивлен, но не показал виду. Я подозревал, что это с его стороны хитрость, чтобы потом что–нибудь вытянуть у меня. Я тоже решил схитрить и спросил его: «А что именно тебе нужно, ведь у нас несколько томов Тувима?» Я думал, он смутится, начнет изворачиваться, а он отвечает открыто и чистосердечно: «Я сам не знаю. Мне нужно стихотворение под названием «Петр Плаксин». Я еще больше удивился, но, все еще не доверяя ему, спросил: «Подожди, подожди, я так, по названию, не помню. О чем там идет речь, в этих стихах?» А он: «О чем там, я не знаю, это–то я и хотел узнать. Могу только прочитать первую строфу». И декламирует мне без запинки первую строфу «Петра Плаксина». Ну, что ты на это скажешь?

— Удивительно, — сказал Эмиль.

— Видишь, — отец дружески хлопнул его по колену, — наконец в нем что–то начинает пробуждаться.

Странные пути и странные обстоятельства выбирает поэзия (я понимаю под этим «дыхание искусства» вообще), чтобы открыться людям.

Отец, проникнутый возвышенными стремлениями приобщить Генрика к искусству, постоянно совал ему в руки книги, которых Генрик читать не хотел. Таскал его на концерты, выставки и классические пьесы, а Генрик, изнывающий от скуки, сопротивлялся, как мог. Отец наказывал его за то, что он больше интересуется Тильденом и Коше, чем Бахом и Моцартом, но это только утверждало Генрика в симпатии к первым двум.

Поэзия, несмотря на старания отца, не пожелала открыться Генрику в концертных залах, музеях, театрах и ни с того ни с сего объявилась ему на школьном вечере среди банальных лампионов и гирлянд из цветной бумаги.

Он прочитал «Петра Плаксина», потом другие стихи Тувима. Потом стихи других поэтов. А потом ему припомнились, неожиданно заиграв новыми красками, картины, от которых еще так недавно он отворачивался со скукой. Неожиданной гармонией зазвучали фрагменты симфоний, концертов и сонат, которые раньше нагоняли на него дремоту.

«Петр Плаксин» открыл перед ним дверь в мир искусства. Отец приписывал эту заслугу себе. Но это была заслуга «Петра Плаксина», лампионов, гирлянд из цветной бумаги, снега в темноте за окнами и неожиданно улетевшей иллюзии.

От атмосферы банального школьного вечера, от самых простых впечатлений и событий к «Страстям по Матфею» Баха или к «Олимпии» Мане путь иногда короче и лучше, чем от торжественных воздыханий посвященных особ и учреждений, где вдохновение профессионально.

К черту! Кто в полотнах Джотто или в квартетах Бетховена ищет только архангельские черты Вечности и не в состоянии найти воспоминаний о своей собственной трагедии, когда получил подзатыльник за порванные на заборе штаны, или своей радости, когда на первые заработанные деньги купил цветы незнакомой девушке из дома напротив, пусть бросит заниматься искусством и займется поставкой кулинарных изделий или продажей пива.

Генрик серьезно и глубоко заинтересовался искусством. С пылающими щеками ходил он на концерты, на выставки и в театры. Покупал репродукции и книги, и все это сопровождалось торжествующими восклицаниями отца, которые очень раздражали Генрика.

Увы!

Как и многих, кому удалось заглянуть через приоткрытую дверь в чертоги искусства, его обуяло высокомерие… —

Дело не в том, что он считал себя артистом и был полон решимости создавать великие произведения, хотя не знал еще, в какой области. Дело не в том, ибо почти каждый, а по–моему абсолютно каждый, в душе считает себя артистом и до конца жизни втайне надеется создать произведения, которые превзошли бы все, что было сделано до сих пор.

Генрика обуяло высокомерие: старательно и проникновенно искал он в произведениях искусства архангельские черты Вечности.

В результате к обыденности он стал относиться подозрительно и критически. Он чувствовал свое превосходство, считал себя не таким, как другие, лучше. Особенно в школе, где предметы, излагаемые учителями, казались ему надуманными и скучными, учителя — банальными и заурядными, а товарищи — грубыми и глупыми. Он не находил ни смысла, ни цели в науке и опять стал плохо учиться.

Соприкосновение с искусством, желание найти в нем архангельские черты Вечности рождали в Генрике убеждение, что он постиг смысл существования, которого не постигли другие. Это убеждение основывалось на том, что он остро видел и чувствовал всю искусственность распорядка повседневной жизни, установленного людьми и являющегося для них единственной, прочной и незыблемой формой бытия. Генрик не переставал удивляться, как люди с невозмутимым спокойствием ежедневно выполняют свои обязанности, вкладывают в это величайшее рвение и энергию и никому ни на минуту не приходит в голову, что все это не имеет никакого смысла.

Он настолько был поглощен всем этим, что не заметил, как торжествующие восклицания отца перешли в какие–то неопределенные, немного смущенные покашливания.

Однажды отец сказал ему (покашливая):

— Видишь ли, мой дорогой… Как бы это тебе сказать? Это очень похвально, что ты интересуешься искусством, и ты знаешь, конечно, что я первый всегда был за это, ну и, наконец, что говорить, именно я направил тебя на этот путь. Но ты, мой дорогой, к сожалению, ни в чем не знаешь меры, если теннис- так только теннис, если филармония — так только филармония. А в жизни надо…

Он помолчал минуту, полуоткрыв рот, как бы соображая, что же именно в жизни надо. Ему как–то не удавалось это сформулировать. Наконец он махнул рукой и сказал:

— Что тут долго разговаривать! Артистом ты не станешь, так как для этого надо иметь талант, да я этого и не хочу, потому что все артисты — голытьба. Интересуйся искусством, пожалуйста, но в меру, а ты ведь как одержимый.

Он опять помолчал, потом взглянул на Генрика исподлобья и спросил:

— Говорят, ты отказался участвовать в сборной хоккейной вашей школы?

— Да, папочка.

— Почему?

— Но ведь это глупо.

— Как это глупо?

— Просто глупо. Бить сплющенной палкой по резиновой шайбе глупо. Да еще на коньках.

— Но, мой дорогой! Теперь из–за этой твоей блажи школа не будет участвовать в розыгрыше.

— Ну и не будет. Что ж такого?

— Ладно, оставим это. Вот, возьми. Я достал два билета на сегодня на бокс. Польша — Германия. Участвует Кольчинский. Ты доволен?

Генрик покачал головой.

— К сожалению, ничего не выйдет. Сегодня вечером в филармонии Артур Шнабель.

— Плюнь на это.

— Я плюну на Кольчинского.

— Вот как? Ну, подожди же — взорвался отец и вышел из комнаты.

На другой день от отказался купить Генрику комедии Мюссе, которые перед тем обещал.

— Пошел бы со мной на встречу Польша — Германия, я бы купил, а так пусть тебе покупает Артур Шнабель.