Путешествие - Станислав Дыгат

— Пошел бы со мной на встречу Польша — Германия, я бы купил, а так пусть тебе покупает Артур Шнабель.

Генрик удивился. Еще недавно отец запретил ему купить теннисные мячи в наказание за то, что он не

пошел с ним на «Федру» Расина, а вместо этого отправился на розыгрыш кубка Дэвиса.

Он удивился, что один и тот же человек за одно и то же может в одном случае наказать, а в другом —

наградить.

Без остатка поглощенный поисками архангельских черт Вечности, Генрик не заметил перемен, которые за это время произошли дома.

Уже не устраивались пышные приемы со знаменитостями. Родители уже не ходили на балы и не ссорились друг с другом по поводу того, кто из них более эрудирован. Мать меньше заботилась о своих туалетах, потускнела и притихла. Отец часто сидел у окна и, уставясь в одну точку и перебирая пальцами на колене, вздыхал про себя: «О–хо–хо, так, так».

Из трех слуг осталась только кухарка. Дом как–то поблек, погрустнел. Со стены в гостиной исчез гобелен, голубая с золотыми узорами штора оборвалась, и никому не приходило в голову ее прикрепить, как никому не приходило в голову убрать с рояля фигурку из севрского фарфора, отбитая головка которой лежала рядом. Мебель потеряла блеск, десерт был отменен, кот, которого раньше старательно запирали в кухне, ходил, где ему хотелось, и никто не обращал на него внимания. С потолка в коридоре сыпалась штукатурка, если кто–нибудь слишком сильно хлопал дверью.

Все напоминало тяжелое похмелье после большого пира.

В чем–то хватили через край, где–то перешли какие–то границы. Трудно сказать точно, где и какие. Несоответствие между стремлениями и возможностями приводит к нарушению границ. А это в свою очередь приводит к разорению.

Отец обанкротился.

Поплыв на романтической волне возвышенных переживаний, он запустил дела банка и свои собственные. Катастрофы не произошло, но усилия, направленные на то, чтобы ее избежать, вызвали полный упадок.

Наступило замешательство, хаос, неразбериха в понятиях и нормах.

Мать дала в кафе пощечину актрисе Польского театра, которая обвинила ее в том, что она не отличает Матейко от Пикассо.

Отец вызвал на дуэль известного поэта, который подверг сомнению его знание французской литературы.

На вызов поэт ответил: «Поцелуйте меня в…» Над отцом все смеялись. Эмиль назвал его дураком и уехал за границу, не попрощавшись и не вернув солидный долг.

Родители потеряли привычную почву под ногами, а на чужой, когда их перестала поддерживать основная опора — материальный достаток, спотыкались и скользили.

Они сидели, раскисшие, стыдясь друг друга. Смотрели друг на друга исподлобья, подозрительно. Уже ничто не ждало их вместе. И было слишком поздно начинать что–нибудь порознь.

Дом, традиционный и уютный, семейный очаг, рушился. Его поддерживали только сохранившиеся еще привычки.

Подобным образом и повсюду вокруг рушились семейные очаги по причинам самым различным. Люди пытались искусственно их склеивать и поддерживать. Прикрывались видимостью, неизвестно для кого и зачем. Больше по привычке, чем по необходимости. Смущенно отводили глаза от жалкой картины этого упадка, притворялись, что все идет, как шло с сотворения мира, что ничего не происходит, хотя на самом деле что–то происходило.

Только начало войны и дальнейшие события явились предлогом официального банкротства того, что обанкротилось уже давно.

Прощайте, тети и дяди, семейные фотографии, буфеты с оленьими головами в столовых! Иногда в тайниках души, в беззащитности перед бурным наступлением современности вас бывает очень жаль.

За границу, разумеется, опять не поехали. Янек с рюкзаком и фотоаппаратом через плечо, отправляясь в лагерь ХАМ, сказал отцу:

— На этот раз, кажется, ты попал в плохую компанию. Хорош бы я был, если бы серьезно отнесся к вашим планам и проектам.

Отец неподвижно сидел на стуле. Смотрел в окно и стучал пальцами по колену.

Однажды утром Генрик проснулся с внезапным решением, что не будет артистом. Он ощутил такое же чувство облегчения, как когда–то, когда отказался от мысли стать святым.

Он очень хотел бы стать артистом, он действительно любил искусство и считал, что нет в мире ничего более достойного, чему можно посвятить себя. Но он понял, что для него было бы невозможно находиться в состоянии постоянного взлета над повседневностью. Просто у него был иной душевный склад. Кроме того, в необходимости носить пышную шевелюру, черную пелерину и черную шляпу с широкими полями он усматривал что–то унылое и связывающее. Он хотел иметь гладкую короткую прическу одеваться элегантно и современно, вообще ему захотелось вдруг как можно шире пользоваться повседневностью, даже если она лишена смысла и цели.

Можно ли представить себе Шопена, причесанного гладко и на пробор, напомаженного, в широких фланелевых брюках, коричневом пиджаке в елочку, в полосатом галстуке и в фетровой шляпе борсалино?

6

В начале каждого нового школьного года отец сообщал, что на этот раз поездка летом за границу состоится непременно. Имеются все данные, что положение намного улучшится.

Но положение все ухудшалось, и разговоры отца никто не принимал всерьез.

Оптимистические заявления, которым никто не верил, играют, однако, определенную положительную роль.

Существует в польском языке словечко «а вдруг», (Пожалуй, только в польском.) Его существование объясняется присущей жителям этой страны верой в чудо, а также полнейшим отсутствием доверия к солидности и последовательности всяческих явлений.

Словечко «а вдруг» оказывает незаменимые услуги нашей склонности к мечтаниям, является лучшим наставником нашей фантазии. А фантазия, хорошо натренированная и основательно подготовленная к задачам мечты, совершенно необходима людям страны, которая испокон веку жила надеждами и обещаниями.

Генрик давно уже не верил в каникулы за границей, но был благодарен отцу за то, что тот так убедительно обещал. Большую часть года можно было пользоваться благодеяниями мечты и надежды, а в конце сказать себе: «Ну что ж? Ведь я все равно на это не рассчитывал». Несбывшиеся мечты никогда не становятся трагедией. Зато как часто становятся трагедией сбывшиеся мечты.

После «года Мальорки и Шотландии» наступил «год Капри». Отец приносил домой проспекты, вел оживленную переписку с гостиницами и пансионатами, а с матерью — бесконечные споры о том, что лучше: жить на самом Капри или на Анакапри. Но «год Капри» продолжался только полгода. Однажды, вскоре после рождества, отец пришел к обеду хмурый и печальный. Генрик подумал, что он сам, должно быть, так же выглядит, когда в чем–нибудь провинится. За обедом отец не разговаривал, а только ворчал, что суп слишком густой, что соль плохо сыплется, что в моркови песок. После обеда он вытер губы, бросил салфетку и сказал с деланной веселостью:

— Ну, мои дорогие, должен вам сообщить, что корабль, который я веду, сел на мель.

— Что такое? — спросила мать с беспокойством.

Не поднимай паники, Анет, — рассердился отец. Почему ты всегда из всего делаешь трагедию?

— Но я же…

— Но ты же! Именно ты всегда создаешь такую атмосферу, что кажется, случилось бог знает что, и у человека пропадает всякое желание жить.

— Ведь ты сам сказал… что этот… что корабль сел на мель.

— Ах, Анет, Анет. С тобой можно говорить только о самых примитивных вещах. Ну, я употребил такой шутливый оборот, а ты сразу поднимаешь шум и крик.

Ничего страшного не произошло. У меня кое–какие временные затруднения, и в связи с этим нужно будет ввести некоторые ограничения. Придется половину дома сдать. Думаю, что лучше низ. Ну, кроме того, надо отменить десерт и вообще пересмотреть бюджет. Мы поговорим об этом подробнее. Что касается поездки на Капри, то, боюсь, ее придется отложить до будущего года.

— Что касается меня, то я еду на Капри, — заявил Янек.

— Как это? — удивился отец.

— Очень просто. Не думаешь ли ты, что я на что–нибудь надеялся, слушая твои проекты? Я давно уже записался на экскурсию под девизом: «Без паспортов и виз за солнцем Италии».

— А откуда ты взял деньги?! — воскликнул отец, стараясь не показывать своего раздражения.

— Два мотора к велосипедам и мотор для байдарки. Корабль, который веду я, не сел на мель.

Отец со вздохом махнул рукой.

Итак, вместо Капри Генрик в том году очутился над Пилицей. Над Пилицей тишина и много зелени. Вербы и ракиты. Днем жужжат пчелы и разная мошкара, по вечерам квакают лягушки. Горизонт там просторный, широкий, человек словно вписан в зелено–бурый круг, прикрыт синим или серым куполом неба.

Над Пилицей пастушки не играют на свирели, так как пастушки, играющие на свирели, существуют только в сказках или красивых деревенских повестях. Я, правда, знал одного пастушка, который действительно играл на свирели. Он сидел со мной в камере в Павяке во время оккупации. Ему было четырнадцать лет, у него была огромная голова и коротенькие ножки. Он вздыхал: «Ой, доля, доля!» — садился, скрестив свои короткие ножки, на нары и играл на свирели, которую сделал из металлической трубки, найденной на тюремном дворе. Никто не понимал (а он не мог растолковать), как он попал в городскую тюрьму, если никогда не покидал своей далекой тихой мазовецкой деревни, своей лужайки возле леса, — ой, доля доля! Итак, над Пилицей пастушки не играют на свирели, а бегают в холщовых штанишках с кнутиками за коровами и овечками, заяц скачет по меже, аист поднимется над лугом, рыбка ударяет хвостом по воде, далеко–далеко уносится дым из хат и от костров, вечером блуждают туманы, ночью мерцают огоньки.