Царь и царица - Василий Гурко

Это не преувеличение. Так, 30-го августа 1915 года она пишет Государю по тому же поводу: "я говорю во всю. Необходимо всех встряхнуть и показать, как следует думать и поступать", - а 4-го сентября: "приходится быть лекарством для смущенных умов, подвергающихся действию городских микробов".

Не меньшую самоуверенность проявляет Царица, когда говорит о присущей ей энергии и твердости воли, в недостатке которых она мягко, косвенно, но постоянно упрекает Царя: "На мне надеты невидимые штаны. Я ношу бессмертные штаны". - "Уверяю тебя, я жажду показать всем этим трусам свои бессмертные штаны, я вижу, {47} что присутствие моих черных брюк в ставке необходимо, такие там идиоты".

Не взирая на то, что Николай II всемирно отстаивал безграничность своей власти, которую он, как я уже указывал, подчас даже превышал, тем не менее, сама по себе власть его не прельщала и не захватывала, поскольку она не касалась возможности удовлетворения личной прихоти и в вопросах по существу малозначущих. Отстаивал Государь свое самодержавие по причинам исключительно принципиального свойства. Во-первых, он был глубоко и искренно убежден, что самодержавие - единственная форма правления, соответствующая Poccии. Во-вторых, он считал, что, при венчании на царство, он дал обет передать своему Наследнику власть в том же объеме, в котором сам ее получил.

Теорию эту поддерживала и Царица. Проповедывали ее и крайне правые, фанатично доказывая, что русский самодержавный Царь не имеет права чем либо ограничить свою власть. Соответственно этому и Николай II почитал себя в праве отречься от престола, но не в праве сократить пределы своих царских полномочий. Придерживаясь такой теории, оставалось признать, что неизбежное во времени изменение формы правления может произойти в России только насильственным путем, но этим самым как бы узаконивались и оправдывались всякие революционные действия. То обстоятельство, что теория эта не выдерживает никакой критики, для Государя не имело значения, так как с годами он все более был склонен основывать свои действия не на велениях разума, а на исходящих свыше внушениях, которые он определял словами: "Так мне Бог на душу положил".

Именно то обстоятельство, что Государь, {48} пропитанный религиозностью, глубоко верил, что власть ему вручена самим Богом, обязывало его относиться к своему служению с уже указанной мною величайшей самоотверженностью, а теократическая точка зрения превращала

"le bon plaisir du roi" в "la supreme volonte de Dieu".

Если бы Николай II дал волю своим естественным наклонностям, то, вероятно, предпочел бы заниматься тем цветоводством, которому, как он заявил при отречении, он впредь посвятит свое время, а царские обязанности сложил бы на другие плечи.

Весьма вероятно, что, именно вследствие тяжести для него шапки Мономаха, отрекся он так легко от престола и за себя и за Наследника, переложив всю эту тяжесть на своего младшего брата. При этом он, очевидно, не входил в обсуждение вопроса о том, насколько великий князь Михаил Александрович способен и в силах управлять великой Империей. Эти силы ему, очевидно, должен был дать тот же Бог, коль скоро он воссядет на престол.

Да, на свое царское служение Николай II смотрел как на тяжелый крест, и нес он его с великим трудом. Был он поэтому совершенно искренен, когда называл себя Иовом многострадальным, в день памяти которого он родился.

Россия для Государя отнюдь не была "вотчиной", хотя подчас поступал он именно так, как вотчинный владелец. Постигал он и то, что не Россия для него, а он для России. При этом Россию, русский народ, он горячо любил. В его устах слова: "наша матушка Россия" не были пустым звуком. Но в чем реально состояла польза России - он себе сколько-нибудь {49} точного отчета не отдавал. В особенности это ясно сказалось в делах Дальнего Востока, где он стремился расширить свои владения, не думая о том, насколько это нужно России и русскому народу.

Иначе относилась к России Александра Феодоровна. Она тоже любила ее, а практически, быть может, больше своего супруга стремилась осуществить все, полезное русскому народу. Она, например, сердечно скорбела о том, что Россия экономически во многом зависит от Запада. Так, в письме от 3-го сентября, она говорит по этому поводу: "Меня всегда огорчает, как мало производится здесь. Все привозится из за границы... Дай Бог, чтобы по окончании этой ужасной войны фабрики смогли бы сами обрабатывать кожу и меха; такая огромная страна и зависит от других".

Однако, на деле, в глубине своей души, Россию она любила как поле для приложения своей деятельности, а в особенности как достояние своего мужа и сына.

"Я борюсь за моего господина и за нашего сына". - восклицает она в одном из своих писем Государю в 1916 г., - и тем самым, незаметно для самой себя, воспринимает Россию, как нечто второстепенное, вернее, именно как родовую вотчину.

В этом смысле характерно ее отношение к кандидатам, намечаемым на министерские должности. Первое, что она учитывает в них, - это степень их предполагаемой преданности Государю. Их любовь к России, соответствие тому делу, которое предполагается им поручить, - вопросы второстепенные для Императрицы. Она ищет, прежде всего, преданности Царю, чем и подтверждается ее взгляд на {50} Империю, как на личную собственность рода Романовых.

Когда, с присущей ей страстной настойчивостью и даже нетерпимостью, она требовала от своего мужа увольнения или назначения того или иного лица, принятия той или иной меры, она была убеждена, что тем самым исполняет свой долг любящей жены, и матери, и русской Царицы одновременно, ибо заботятся о семейном достоянии Романовых.

Глубокое изменение в ее чувствах к России произошло уже после отречения Государя, после испытанных ею и всей ее семьей всевозможных страданий.

Пройдя через горнило этих страданий, она как бы совершенно очистилась от земной суеты, властолюбия и честолюбия.

Здесь именно сказалась ее в высшей степени благородная, возвышенная натура. Когда в Тобольске у нее закралась мысль, что Государя хотят увезти, чтобы, путем использования его царского престижа, закрепить условия Брест-Литовского мира, ей и в голову не пришла возможность использовать это для восстановления своего царского положения или хотя бы для избавления дорогих ее сердцу детей и мужа от дальнейших страданий. Мысли ее в тот момент всецело были сосредоточены на России, на ее благе, на ее чести, и она решается даже расстаться с Наследником и тремя из своих дочерей, чтобы ехать вместе с Государем и поддержать его в отказе от санкционирования чего либо невыгодного для России.

Письма ее из Тобольска к А. А. Вырубовой об этом свидетельствуют с необыкновенной яркостью: "О, Боже, спаси Poccию, - пишет она 10-го декабря 1917 г. - Это крик души днем и ночью, {51} все в этом для меня. Только не этот постыдный ужасный мир", - и дальше: - "нельзя вырвать любовь из моего сердца к России, несмотря на черную неблагодарность к Государю, которая разрывает мое сердце. Но ведь это не вся страна. Болезнь, после которой она окрепнет".

"Такой кошмар, что немцы должны спасти Poccию; что может быть хуже и более унизительным, чем это"... - пишет заточенная Царица, когда до нее доходят в марте 1918 года, сведения о том, что немцы предполагают свергнуть большевиков.

"Боже, что немцы делают. Наводят порядок в городах, но все берут... уголь, семена, все берут. Чувствую себя матерью этой страны и страдаю как за своего ребенка, и люблю мою родину, несмотря на все ужасы теперь и все согрешения".

Сколько бескорыстной любви в этих словах, сколько самоотвержения, при полном отсутствии малейшей жалобы на положение свое и семьи, - сколько благородного чувства!

Как бы ни относиться к государственной деятельности убиенной Царицы, как ни расценивать последствия этой деятельности, нельзя без умиления читать приведенные строки.

{52}

5.

Если рассудок Александры Феодоровны подчас затемнялся ее неудержимой страстностью, если на ее решения пагубно влияли присущие ей властность и самоуверенность, то все же главной причиной тех глубоких ошибок, в которые она впала в последние годы царствования Николая II, была другая сторона ее духовного облика, с годами приобретавшая все большую власть над нею и понемногу превратившаяся в определенно болезненное состояние, а именно ее всепроникающий, глубокий мистицизм.

Члены Гессенского Дома, к которому принадлежала Императрица, были подвержены мистицизму с давних пор во многих поколениях. В числе своих предков, они, между прочим, считают причисленную к лику святых Елисавету Венгерскую, почитая ее за образец, которому должно следовать. На почве мистицизма завязалась долголетняя тесная дружба матери Александры Феодоровны с известным теологом Давидом Штраусом. Повышенной религиозностью, переходящей в мистицизм, была преисполнена и сестра Государыни, великая княгиня Елисавета Феодоровна.